Переключиться • 22 января 2025

Путешествие в прошлое: какой след оставили русские в истории Японии

Путешествие в прошлое: какой след оставили русские в истории Японии

Текст: Евгений Соркин

Фото: slovobooks.ru


Япония — страна, где древние традиции существуют в гармонии с прорывными технологиями, а тихие сады сменяются шумными мегаполисами. Здесь величественные храмы соседствуют с футуристическими небоскребами, а традиции чайной церемонии переплетаются с киберспортом. Японцы бережно относятся к памятникам архитектуры, среди которых — Иностранное кладбище в Йокогаме, где покоятся несколько десятков наших предков, оставивших след в японской истории. Особенности этого загадочного места описал культуролог и японовед Евгений Штейнер в своей книге «Япония. Приближение к Фудзияме». Книга вышла в издательстве «Слово», «Инк.» публикует ее отрывок.

В тени величественного Фудзи, на берегу Токийского залива расположилось Иностранное кладбище в Йокогаме — место вечного покоя для иностранцев, оставивших свой след в истории Японии, среди которых немало русских солдат, революционеров, деятелей культуры, и т. д. Каждая могила рассказывает свою историю, позволяя заглянуть в прошлое и понять, как переплелись судьбы разных культур в этой уникальной стране.

Грязь истории

Течение времени напоминает мне грязный селевой поток — неумолимо и неостановимо сползая откуда-то сверху, поток этот затапливает мутной своей жижей все подряд. Сначала пропадают из вида низины и все, что было в них; потом уровень наносов все повышается и повышается. Сначала камни на дне оврага еще торчат наполовину; потом уже совсем скрытые, они смутно темнеют сквозь непрозрачную воду. Потом слой наносов делается толще и ничего разглядеть и даже выудить уже нельзя.

Грязь времени густеет и противится ковырянию и раскапыванию. Какое-то время остаются видными пригорки и холмы, потом — через сотни лет — только горы, окруженные непрозрачным густым болотом. Этим-то горам я и уподоблю тех людей, кто остается в истории. Потомки только эти горы и видят — часто тоже лишь верхушки — и судят по ним о прошлом. Суждение чаще всего получается неадекватным, но, наверно, в этом есть своя историческая правда.

Вообще, история — это скорее неиссякающий поток амнезии, нежели фиксация памяти. Наверно, это правильно. Историческое сознание не было бы историческим, если б было заполнено миллионами дней и миллиардами имен. Если смотреть на каждый камешек на дне оврага, то невозможно поднять голову и увидеть горы. К тому же с близкого расстояния большинство простых камешков оказываются похожими один на другой и вовсе неинтересными.

Так и с большинством людей — делать с ними историку (если он интересуется личностями, а не типичными представителями) решительно нечего. Грустно, но что делать — во все времена большинство людей жили, чтобы просто как-то жить и выжить, а это в общем и целом занятие довольно однообразное и непривлекательное. И тем не менее история историей, но ведь каждый, кто умер и оказался затоплен последующими приливами времени, когда-то жил и сколь бы никчемной с точки зрения вечности ни была бы его мелкая жизнь, был этот человек неповторим — носил имя, любил и, может быть, был любим.

Все-таки несправедливо, что все они канули без следа. Хорошо, чтобы хоть что-то осталось — хоть имя. Имя и именной список часто оказываются намного интереснее биографии как таковой. Вспомним пронзительную грусть классного списка в «Лолите», вспомним, как даже Чичиков отлетал душой над списком мертвых душ и предавался биографическим мечтаниям.

Я чувствую себя сродни Чичикову — у меня в руках список мертвых, и я вволю могу мечтать о тех, кто уместился в одну строчку. Попытки разгрести наносы времени чаще всего оказываются малоудачны — даже когда что-то открывается (а часто не открывается вовсе), то своей житейской прозой, грязью и скудостью, своей определенностью эта эмпирическая данность оказывается куда как менее интересной, нежели виртуальная свобода имени в списке. Именной список — это своего рода оглавление книги, книги Судеб — какими носители этих имен не столько были, сколько могли бы быть.

Судьба под камнем

И вот я сижу на Иностранном кладбище в Йокогаме, на покосившейся плите полюбившегося мне почему-то Шумского-Такахаси. Цветет сакура, в воздухе разлиты тепло и благость. Настало время сказать, зачем я, собственно, поехал на этот раз в Японию. Отправился я туда в качестве Чичикова — за мертвыми душами.

Есть в Йокогаме старинное, редкостной красоты и поэтичности Иностранное кладбище. Там покоятся те, кого в свое время в Японию занесла судьба, да так и не вынесла. Года полтора назад, в предыдущий приезд, я совершенно влюбился в это место — если уместно употребить такой глагол применительно к кладбищу. Гайдзин боти представляет собой тенистый пейзажно-скульптурный парк и сад камней одновременно.

И под каждым камнем лежит судьба. А впрочем, судьба лежать не может. Лежат там бренные останки, каковые, в сущности, меня, скорее, пугают, нежели интересуют. Не потому что упырей боюсь, а потому что не хочу даже со своим богатым воображением представлять, что там лежит и как выглядит. Меня интересует знак — последний дорожный камень судьбы.

Я много лет пытаюсь понять, что за люди — японцы. И чем больше я вижу, разговариваю, читаю, тем меньше делается мне понятным, как там живут — не приезжают на заработки или для сбора научного материала, а живут — иностранцы. Я вовсе не хочу сказать, что жить в Японии и в окружении японцев ужасно. Я сам часами млею, слушая в садике журчание водопадика или созерцая писанные тушью фусума в Синдзюане. Всего Россини, Моцарта всего отдам я за старинные, без названия, гнусаво-хрипатые завывания сякухати. Впрочем, Моцарта всего не отдам, это уж чересчур.

Я люблю свою Японию, вымечтанную и кое-где, проблесками, даже увиденную. Однако это настолько специфично, что если ты не восторженный фанатик икебаны или дзэн-буддизма, или не одержимый проповедями миссионер Христов, то жить там сложно. Мне в Японии интересно многое. Меня вообще интересуют, как выражался Белинский, разные манеры понимать вещи. И то, как существовали в Японии иностранцы — люди, в принципе, более мне понятные, — мне интересно особо. А русских сейчас (если оставить в стороне совслужащих и девиц из борделей) на кладбищах больше, чем на улицах.

Русская колония в Японии никогда не была большой. Перед войной, по самым щедрым оценкам, было около двух тысяч, а после войны большая их часть разъехалась — в Америку, Австралию, на Гавайи, даже в Советский Союз. Осталось фактически лишь несколько семей. Так что Иностранное кладбище является едва ли не самым значительным памятником былого присутствия россиян в Японии.

Невозвратимые гости

Камни тоже не вечны, но они разрушаются не столь быстро, как люди. Они несут своими полустертыми письменами последнюю память о тех, чьи дети и внуки тоже умерли или разъехались, или забыли язык и родство, или иначе как-нибудь исчезли. И в большинстве случаев некому приходить на Иностранное кладбище, «кудри наклонять и плакать».

Я сентиментален к умершим на чужбине. Они как бы умерли дважды — редко-редко кто забредет к ним в гости и прочтет имя, начертанное непонятными буквами. Сентиментальность вкупе с искренним интересом к необычным судьбам обычных, часто совсем простых людей и привела меня на Иностранное кладбище Йокогамы.

Я копаюсь в архивах и в земле — в буквальном смысле иногда подкапывая ушедшие в землю плиты; я расшифровываю стершиеся и осыпавшиеся надписи, я фотографирую то, что еще осталось. Дай бог, выйдет книга, и кто-нибудь где-нибудь прочтет и встретит знакомое имя. Или помечтает над диковинной судьбой какого-нибудь беглого сахалинского каторжника или петербургской гимназистки, осевших навсегда на склоне йокогамского холма Яматэ.

Японцы называли умерших вдали от родного дома «невозвратимыми гостями». В старинном литературном языке «стать невозвратимым гостем» (каэрадзару кяку-ни нару) деликатно означало смерть на чужбине.

Моя работа в Японии (не полностью, но в значительной степени) — приходить временным гостем к невозвратимым. Разговаривая по-английски, я говорю, что мое занятие (undertaking) — быть духовным гробовщиком — is to be a spiritual undertaker. Это значит придать семиотическую завершенность и выраженность жизням, прошедшим на чужой земле и перешедшим в эту землю.

Многообразие архитектурных типов памятников, вавилонская смесь языков, кресты и магендавиды, мусульманские полумесяцы и масонские угольники, непритязательная бедность в соседстве с помпезной пышностью — все это создавало картину необыкновенной библиотеки, и каждый камень был книгой судьбы. Надписи на камнях читались как захватывающие названия романов — имя, даты, города. Между датами часто умещались все треволнения века минувшего и катастрофы нынешнего; между местом рождения и последнего упокоения пролегала тысячеверстная география, часто немыслимая и жестокая одновременно.

Вот передо мной 12-й — преимущественно русский — участок. Ряд ком лежат русский, мексиканец, китаец, пара американцев, герой германской войны полковник Бакулевский, а наискосок — братская могила немецких солдат и матросов, погибших уже в следующую мировую войну. Сибирский купец Протасий Чудинов под пышным крестом соседствует с петербургской дамой, женой французского дипломата. Через пару могил покоится армянский историк Бек-Авшаров, а дальше рядом с Александрой Антоновной Морияма лежит Нина Ивановна де Герарди…

На одном памятнике латинскими буквами начертано: «Alexandr Sergeevich’» (разбился молодым на мотоцикле), а на другом кириллицей вырезано: «Франкъ Каллингъ». На некоторых крестах таблички с именами уже исчезли; где-то и сами кресты стоят с обломанными концами.

Вот поломанный полусгнивший крест И. Н. Землякова. Перед тем как сфотографировать, я подобрал и кое-как укрепил верхнюю часть. Похоже, не осталось земляков у Ивана Никаноровича, загнувшегося от чахотки в тридцать восемь лет перед самой войной. Жена и дочь после войны уехали в Америку. Рядом с его поросшей травой могилой — еще пара лет, и крест вовсе упадет — недавно была устроена пышная японская усыпальница некоего семейства Икэда.

Памятник истории

Что делать натуральному, даже не христианскому, японскому семейству на Иностранном кладбище среди крестов, магендавидов и полумесяцев — неведомо. Один старый и раздражительный русский говорил мне, что на обычном японском кладбище купить землю намного дороже. Если эта тенденция будет продолжаться, через какое-то время поверх оставшегося без земляков Землякова и иных, уже безымянных русских (а также еврейских, татарских, американских и т. д.) могил вырастут новые камни с надписями иероглифами.

Вот и простая табличка моего любимого Шумского-Такахаси валяется сбоку (а два года назад еще кое-как торчала на могиле). Почему любимого? Сам не знаю. То ли комическим (а на самом-то деле трагическим) сочетанием этой двойной фамилии, то ли тем, что, как мне рассказывали старожилы, жена продала скелет этого Шумского в университет и уехала в Америку. Впрочем, нет — если скелет пошел на нужды науки, то кто же тогда лежит сейчас под моими ногами? Наверное, другой Шумский.

Японские власти признали Иностранное кладбище памятником истории и культуры и по мере сил поддерживают на нем порядок. Прежде всего, туда никого не пускают кроме родственников и иностранцев. Остальным любознательным японцам остается только щелкать камерами на верхней смотровой площадке. Кроме того, японские волонтеры из Общества любителей Иностранного кладбища подметают дорожки и кормят диких кладбищенских кошек.

Посильный надзор осуществляет и единственный платный служка, то есть хранитель. Он, естественно, японец, но не без причастности к русскому — его покойный отец был православным священником в Йокогаме и провожал многих русских своих прихожан в последний путь. До этого, говорят, был несостоявшимся камикадзе. Видимо, он уверовал, что русский Бог помог ему пережить войну, поскольку закончилась она после занятия советскими войсками Маньчжурии, и вылететь в последний раз без колес и парашюта он не успел.

Теперь сам отец Михаил Хигути покоится по соседству со своей паствой под присмотром сына. Отдельный сектор (17-й) составляют еврейские могилы, хотя они встречаются и в других местах. Некоторые из них совсем старые — евреи были одними из первых жителей Йокогамы. Другие появились два-три года назад. На некоторых камнях надписи сделаны на четырех языках: древнееврейском, русском, английском и японском. А под камнями — свидетели революций, войн и прочих потрясений XX в. Лежат там и те, кто застрял в Японии до самой смерти, приехав в нее по «визе судьбы».

«Иноти-но бидза» — так называется одна из книжек про японского консула в Каунасе Сугихару, давшего возможность вырваться из оккупированной фашистами Восточной Европы пяти тысячам евреев. Лежат там и богатые коммерсанты с Дальнего Востока (Мейер Люри) и приехавшие на короткие гастроли музыканты (Максим Шапиро, похороненный на участке Люри).

Еврейский угол находится в самой старой части кладбища. Рядом с ним — старейший из оставшихся до наших дней монумент над могилой двух русских моряков, погибших в Йокогаме в 1859 г. Дело было еще до официального открытия страны, точнее, Япония только-только приоткрыла щелочку, разрешив иностранным кораблям заходить изредка в Йокогаму для пополнения припасов.

Порт Йокогамы был открыт 1 июля 1859 года. 25 августа туда зашел русский корабль «Граф Муравьев». Мичман Роман Мофет и матрос Иван Соколов вышли в город и были зарублены «из патриотических побуждений» проходившим мимо самураем. Последовали правительственные извинения, а под холмом Яматэ появились две первые русские могилы, точнее одна, сдвоенная. Над ней был установлен балдахин, который сохранился лишь на старой японской гравюре. Само же сооружение погибло при одном из землетрясений.

Впоследствии силами русского консульства был установлен простой крест, а площадка была обнесена цепями. Никаких надписей или даже имен погибших моряков там сейчас нет. Идентифицировать место могут лишь хранитель кладбища православный японец Хигути-сан, отец Николай с Русского подворья в Токио да автор сих строк.

Упоительное место

На каменной площадке, оставшейся от балдахина-часовенки, любят греться кошки, кудлатые и злые. Они чувствуют себя владельцами территории. Люди там ходят редко, кошкам это не нравится. Лишь они одни, шипящие зло с нагретых солнцем крестов, да еще преогромные вороны — настоящие кладбищенские: черные, зловещие, хрипато-картавые — нарушают мои меланхолические блуждания. Я их не на шутку, видать, тревожу, залезая в места, куда давно не ступала нога человека; они кружат парами надо мной, страшно каркая и перелетая с ветки на ветку и с ограды на ограду по мере моих неторопливых перемещений, ничуть меня не боясь.

Ах, какое это упоительное место! С ним может соперничать только библиотека. Многие старые плиты давно сдвинуты и служат облицовкой крутых стен; некоторые буквально вросли в землю — я их подкапываю, чтобы прочесть. Некоторые уже практически нечитаемы. Изгибаясь и так и этак, чтобы свет падал сбоку, и водя пальцами по слепым и стертым углублениям, вдруг видишь, как порвавшаяся вязь морщинок на камне вдруг складывается в слово — в имя, дату — словно проблеском мелькает судьба.

Помню, как в начале моих визитов в одном месте, где были всякие иностранные обитатели, я, уже изрядно уставший и двигавшийся к выходу, увидел вдруг лежавшую плиту белого мрамора. И мелькнули на ней буквы «…долг…» кириллицей. Я остановился. Кроме еще пары букв больше ничего разобрать было нельзя.

Мрамор — прекрасный материал, но только не для влажного ветреного климата. Вы, конечно, помните оплывшие очертания многих античных статуй — время, вода, ветер сглаживают камень. И здесь ничего разобрать было нельзя — некогда четко вырезанные буквы превратились в пологие борозды и полусглаженные рвы.

Я накопал палочкой сухой земли и присыпал плиту; потом смахнул ладонью, и четко проступили на белом, выложенные оставшейся в углублении землей буквы: «…после долгой болезни… 32 лет…» и имя. Затейливая цепочка ассоциаций тянет меня так сильно вбок и наискосок, что о генеральной линии (текста, места и образа действия, короче, жизни) невольно и забываешь. Этакий буддизм — плывущее облако, будь оно неладно.

Когда-то я решил, что некий смысл и лад в мою жизнь внесет Дзэн, и японское искусство научит меня чему-нибудь этакому… Потом я подумал, что это все очень далеко и лучше попытаться понять коллизии встречи японского и западного, то бишь христианского сознания, и заинтересовался миссионерским сознанием. Потом подумал: как же эти святые бедолаги жили годы, десятки лет в столь невозможной стране? И занялся в итоге русскими в Японии. Это по кривой дорожке привело меня на Иностранное кладбище в Йокогаме, на котором я и провожу большую часть времени вот уже два месяца. Восхитительное место, одно из наиболее полюбившихся мне в Японии.

Сочетание японской природы и европейских крестов; обилие имен и дат вокруг, которые своей отдаленностью во времени и месте происхождения вызывают интерес, почтение, элегическое настроение. Самое главное — полное отсутствие живых людей, большей частью таких неконгруэнтных в этой части света, прости Господи.