РАЗОБРАТЬСЯ 11 ноября 2019

Леонид Богуславский: «Во власти есть стратегическое непонимание происходящего»

Наталья Жданова

автор Inc.

Никита Камитдинов

редактор Inc.

Фото: Дарья Малышева/Inc.

РАЗОБРАТЬСЯ 11 ноября 2019

Леонид Богуславский: «Во власти есть стратегическое непонимание происходящего»

Фото: Дарья Малышева/Inc.

Наталья Жданова

автор Inc.

Никита Камитдинов

редактор Inc.

Леонид Богуславский — один из главных международных инвесторов с российскими корнями. В 2000 году он запустил фонд ru-Net и одним из первых инвестировал в «Яндекс» и Ozon. В 2018 году фонд провел ребрендинг и стал называться RTP Global. Сейчас в его портфеле более 40 проектов, среди них онлайн-кинотеатр ivi, купонный сервис Biglion, а также софтверная компания Datadog, которая принесла фонду более $800 млн после IPO, состоявшегося в сентябре 2019 года. Леонид Богуславский рассказал Inc., зачем российской власти токсичный и непривлекательный рынок, как он борется с недоверием на международной арене и как в России дивиденды убивают единорогов.


«Иногда думаю, что это законотворчество специально направлено на то, чтобы инвесторов не было»

— Помимо фонда, который инвестирует довольно активно, какие-то собственные проекты вы сейчас ведете?

— Инвестиции фонда — это и есть мои проекты. Я вижу все компании и принимаю окончательные решения о тех или иных сделках. Но при этом я лично, естественно, занимаюсь не всеми компаниями. Таких проектов, где я очень активен, всего несколько. А в нашем портфеле сейчас плюс-минус 40 проектов, и они самые разные.

— А российских из них сколько?

— Шесть. Рекламное агентство Icontext, онлайн-кинотеатр ivi, картографическая компания 2gis, купонный сервис Biglion, школа I Love Supersport и разработчик искусственного интеллекта Dasha.AI. Пока мы не вышли из Ozon (в сентябре 2019 года. — Inc.), я активно занимался им. Сейчас — ivi и I Love Supersport, чуть меньше — Biglion.

— Насколько российский рынок привлекателен для инвесторов сейчас?

— Он не сильно привлекателен, но он не нулевой. Есть фонды и инвесторы — но их мало, — которые инвестируют сегодня в Россию. Если у инвесторов есть возможности, связи и человеческие ресурсы на зарубежных рынках, то интереснее сегодня вкладывать за рубежом.

— Какая проблема важнее в этом плане: размер российского рынка или политическая токсичность?

— Токсичность, конечно.

— Как вы её ощущаете?

— К примеру, через законодательство. Сначала приняли закон об ограничении доли иностранцев в СМИ, а потом — закон об ограничении доли иностранцев в видеосервисах. Но нам в последний момент удалось вставить в законопроект поправку, что это не касается тех онлайн-кинотеатров, чья основная аудитория находится в России. А сейчас готовится и реально пропихивается закон, согласно которому под это ограничение 20% попадут значимые интернет-сервисы.

Законопроект об ограничении иностранного владения значимыми информационными ресурсами внес в Госдуму в июле этого года депутат Антон Горелкин (отсюда его неформальное название «закон Горелкина»). Согласно проекту закона, иностранцам не должно принадлежать более чем 20% акций в компаниях, которым принадлежат «значимые информационные ресурсы для развития в РФ информационной и коммуникационной инфраструктуры, а также технологии обработки данных». Законопроект раскритиковали крупнейшие российские IT-компании — в их числе «Яндекс» и «Мегафон».

Россия — очень привлекательный рынок. Я иногда думаю, что это законотворчество специально направлено на то, чтобы инвесторов не было.


Меня иногда спрашивают: «Как они не понимают, что это убивает инвестиционный климат и инвесторов становится всё меньше?» Я на это стал отвечать: «Может быть, они так и хотят?»


— А дальше что?

— Ничего. Российские инвесторы, российские компании… И не нужно нам, чтобы здесь бегали какие-то иностранные фонды.

— Вы считаете, во власти действительно верят, что сохранять статус кво можно без экономического роста?

— Я думаю, что есть недооценка. Денег у власти очень много. У нас же профицит бюджета, и эти деньги складываются, рекордный золотой запас… Представьте себе, что вы лично сидите на гигантском кошельке, гигантское количество денег у вас под задницей, — ну что, вас какой-то рост волнует? Вам кажется, что вы все можете купить. Вот если бы у вас не было столько денег, тогда бы вы, наверно, стали думать, что надо бы что-то такое предпринимать. Ну, а если у вас полно денег, то всё, жизнь удалась!

И, наверно, во власти есть стратегическое непонимание происходящего. Окружающий мир растет другими темпами. Я уж не говорю про тот же Китай, для которого мы постепенно становимся совершенно придаточным звеном.

Действительно с инвестициями в России плоховато. Но я не говорю, что их вообще нет. Более того, есть очень успешные проекты. Но их мало, по пальцам можно пересчитать.

Фото: Дарья Малышева/Inc.

«В России зачастую плохо просматриваются возможности выхода»

— В каких сферах сейчас появляются интересные проекты в России?

— Во всех сферах, на самом деле. В России нет проблем с интересными проектами — вот же что удивительно. В России очень талантливые люди, которые могут как придумывать технологии, так и запускать инновационные бизнес-модели. Однако очень многие из этих проектов могут успешно развиваться и быть конкурентными не только в России, но и на международном уровне, только при наличии серьезных инвестиций.

И тут возникает проблема. Любой фонд, оценивая проект, думает, как ему потом выходить, и в России зачастую плохо просматриваются возможности выхода. Кто-то — не важно, стратег или существенно больший фонд поздних стадий, — дальше должен выкупить долю этих инвесторов, причем по цене выше, чем они заходили. Но кто может выкупить — зачастую непонятно. И поэтому большинство таких проектов скатываются в ситуацию, когда инвесторы смотрят, есть ли поток дивидендов, которые можно распределять и тем самым отбивать свои инвестиции.

Есть две игры. Одна игра, в которую играет весь мир, — про капитализацию. А вторая игра — про дивиденды, то есть текущий заработок. Выбор второй игры сразу закрывает огромное количество возможных направлений, где надо годами инвестировать, чтобы компания стала мощной и привлекательной, а инвесторы вышли и заработали.

Большинство интернет-компаний — в первую очередь, про масштаб, и зачастую они в течение многих лет убыточны, так как никаких дивидендов никто не платит. К примеру, Datadog, в принципе, может быть прибыльным, но тогда он не будет расти по 100% в год, как сейчас. Он сделал IPO, но он убыточный, там дивиденды никогда не платили и не будут платить в течение многих лет, — он вообще не про дивиденды, а про капитализацию.

Фонд RTP Ventures с 2012 года вложил $11 млн в софтверную компанию Datadog. В сентябре 2019 года компания вышла на IPO, после которого оценка фонда Богуславского составила $800 млн.

«Яндекс» тоже про капитализацию: все его инвесторы заработали на IPO. Если закон [Горелкина] будет принят, то провести IPO будет невозможно, потому что компания тут же выйдет за 20%-е ограничение доли иностранцев в капитале.

— Что по-вашему должно произойти, чтобы во власти осознали, что государство не может быть столь же эффективным в экономике, как рынок?

— Мне кажется, на сегодняшний день у государства есть ощущение, что свободное предпринимательство возможно в среднем и малом бизнесе, а если бизнес становится большим, то его надо контролировать. Контролировать не обязательно напрямую через государство.


Можно контролировать посредством понятных государству бизнесменов. Это не обязательно друзья, как пишут некоторые СМИ, но это всегда подконтрольные бизнесмены, которых можно построить.


— Власти проявляют интерес к вашему фонду?

— Нет, к нам, к счастью, никакого интереса не проявляют. Пока. Власти проявляют интерес к конкретным компаниям, а не к фондам.

— А к вашим портфельным компаниям проявляют интерес?

— Конечно, проявляют. К счастью, пока у нас в России нет суперкрупной компании, которая бы держала большую долю рынка и по своим финансовым результатам считалась очень большой, — а значит, с ней надо было бы что-то делать. Нет, у нас пока все более или менее спокойно.

«Больше всего проблем в Америке, меньше в Европе и совсем мало в Азии»

Фото: Дарья Малышева/Inc.

— Вы сказали о том, как действия российских властей мешают вашим российским проектам. А мешают ли русские корни, когда вы ведете переговоры с зарубежными компаниями?

— В разных странах по-разному. Естественно, приходится чуть дольше бороться, объяснять, чтобы тебя взяли в качестве инвестора. От этого момента никуда не денешься.

Но выручает то, что я рискнул и начал международную экспансию еще в 2011 году. Сразу после IPO «Яндекса» появились деньги, и я решил строить на них инфраструктуру международной инвестиционной компании, открыл офис в Нью-Йорке.

Если бы я начал делать это сейчас с теми же финансовыми ресурсами — это было бы намного сложнее. Я не говорю, что невозможно, но намного сложнее, чем тогда. А сейчас уже есть track record, внимание. Основатели новых компаний, которыми мы интересуемся, могут позвонить предпринимателям, которые с нами несколько лет, и узнать, насколько мы вменяемые инвесторы.


Мы наработали репутацию, но каждый раз [на переговорах] нам приходится класть её на весы.


Больше всего проблем в Америке, меньше в Европе и совсем мало в Азии. Первые два случая, когда нас не взяли [в капитал] из-за российских корней, произошли только в последние полгода, с американскими компаниями.

— Вам прямо так и объяснили, что смущают российские корни?

— Да. Юристы компании, в которую мы хотели инвестировать, посчитали, что это дополнительные риски. Зачем им нужны риски, если рядом стоят другие инвесторы? Это американские компании, в Европе и Азии ничего такого не было. В Европе приходится что-то объяснять иногда, но тоже не часто.

— Что именно нужно объяснять в подобных ситуациях?

— Нужно объяснить, что я не олигарх в классическом понимании слова «олигарх». Что я не связан с чиновниками, с властью, что я независимый предприниматель. Я лично редко это объясняю, но команда объясняет.

Иногда просят документы. В таком случае мы отсылаем в банки, где уже прошли все проверки, и там могут объяснить. Очень часто ребята рассказывают мою биографию: как человек зарабатывал деньги, какие его достижения. Вот это существенно. Все боятся, что деньги, которые к ним зайдут, токсичны по политическим или криминальным соображениям. А поскольку Россия сейчас в целом обладает некоторой токсичностью в глазах западных юристов, риск-менеджмента, то возникают сложности.

Мне еще мешает, к сожалению, тот факт, что я член наблюдательного совета Сбербанка. Потому что, как член наблюдательного совета Сбербанка, я оказался в базе данных politically exposed persons (политически значимых людей. — Inc.). Это не надо читать дословно, потому что я вроде как вообще ничем не занимаюсь в политике — тогда с какого бодуна я politically exposed? Но, тем не менее, по правилам финансового регулирования, если я член наблюдательного совета крупнейшей банковской организации, контролируемой государством, я становлюсь politically exposed person.

Термин politically exposed person используется в области междунарожного финансового регулирования — так называют человека, которому поручило общественно важную функцию государство.

— Из наблюдательного совета нельзя выйти?

— Можно. Но поскольку я считаю, что это неправильно, и пока мне удается преодолевать [связанные с этим трудности], я не выхожу. Меня вообще пригласил туда Греф именно потому, что я технологический человек. Там большинство людей — чиновники, а я единственный предприниматель.

— Разве все наблюдательные советы — это не формальности?

— Это правильно, там достаточно много формальностей — но, тем не менее, к примеру, в комитете по стратегии мы обсуждаем совершенно конкретные вещи. И я зачастую, когда мне кажется, что происходит что-то не то, я тоже высказываюсь.

Фото: Дарья Малышева/Inc.

«Главное, чтобы лидер был готов играть вдолгую»

— На каких нишах сейчас в основном фокусируется фонд? Или вопрос о фокусе на конкретные ниши вообще не стоит перед вами?

— Нет, стоит. Мы смотрим иногда необычные экзотические вещи, но в основном это фудтех, различные модели mobility (шеринг автомобилей, электросамокатов и других транспортных средств. — Inc.), digital health, финтех.

— У вас на каждую нишу разные команды?

— У нас небольшая команда: всего 12 человек на все рынки. Люди поделены по географии и экспертизам, и у каждого человека не одна ниша.

— Можете отранжировать по значению факторы, на которые вы смотрите, когда принимаете решение об инвестициях?

— В первую очередь, команда, во вторую — бизнес-модель.

В команде меня интересует лидер, в первую очередь. Важно чтобы то, что он хочет сделать с компанией, было его серьезной мечтой, чтобы он был сфокусирован. При прочих равных, его преимуществом может быть успешный track record, но это не обязательно. Дальше я косвенно пытаюсь понять, насколько он заинтересован брать в команду сильных людей, потому что часто вижу, что люди хотят быть царями горы и берут в команду людей слабее себя. На каком-то этапе это очень сильно мешает.

Главное, чтобы лидер был готов играть вдолгую.


По моему опыту, в среднем компания становится успешной после пяти лет работы.


По моему опыту, в среднем компания становится успешной после пяти лет работы. Естественно, сейчас я вижу, что у нас [в России] люди не готовы к таким временным горизонтам. Причем они были готовы в девяностых и двухтысячных годах — а сейчас не готовы. Это страх из-за неопределенности — его испытывают не только инвесторы, но и фаундеры, которые зачастую продают свои компании раньше, чем они становятся мощными.

А что касается бизнес-модели: зачастую бывает, что проекты интересные, но не масштабируются в крутую историю в силу особенностей либо рынка, либо модели. При этом они даже могут приносить прибыль. Простой пример: I Love Supersport. Это прибыльная компания, она платит дивиденды, но чтобы создать компанию с бизнес-моделью коучинга и выручкой $100 млн, нужно иметь 3 тыс. тренеров.

Опытный инвестор смотрит и понимает, что это хороший бизнес для основателя — но не для инвестора, потому что серьезного масштаба не просматривается.

— Почему тогда вы инвестировали в I Love Supersport?

— Это то, что называется passion. Интересно. Я понимаю, что отобью деньги и даже чуть-чуть заработаю.

— А «Суперлига триатлона» — это бизнес-проект?

«Суперлига триатлона» — это соревнования по триатлону на трассах укороченного формата с участием профессионалов и любителей. Сам Леонид Богуславский начал заниматься триатлоном в 62 года: он регулярно участвует в престижных международных соревнованиях.

— Это интересный, но сложный медийный проект. Ситуация в нем очень напоминает интернет-стартап, в котором приоритетом является не выручка, а трафик. Сложность в том, что традиционный триатлон не интересен для смотрения, — это слишком долго, там особо ничего не происходит. Поэтому все бизнес-модели вокруг триатлона — это participation, то есть платят участники. И чтобы зарабатывать на этом какие-то копейки, надо, чтобы участников было хотя бы тысячи полторы.

«Суперлига триатлона» ориентирована на то, чтобы люди начали смотреть трансляции динамичных, коротких соревнований. Мы инвестировали порядка $10 млн — основные инвестиции идут как раз в контент. Чтобы выйти в прибыль, надо нарастить аудиторию. Похожая ситуация была с биатлоном, который 20 — 25 лет назад был никому не интересен — а сейчас его смотрят даже домохозяйки. Мы идем туда же.