Парадокс обеспеченности. Как улучшить жизнь, не убивая планету

Критика общества потребления — не новая концепция, но теперь она как никогда актуальна: вспомнить хотя бы ежегодную презентацию Apple с новыми iPhone. У большинства тех, кто купит их в ближайшие дни, еще работают предыдущие модели, но новые им непременно нужны. Чтобы что? Доктор экономических наук генеральный секретарь WBGU (независимого научного консультативного органа Федерального правительства Германии) Майя Гёпель считает, что современная экономическая модель общества привела к тому, что цена вещи или размер привлеченного ей внимания теперь отражают нашу внутреннюю ценность, что в свою очередь, приводит к неуверенности в себе и заставляет нас потреблять еще больше. Книга Майи Гёпель “Мир после нас: Как не дать планете погибнуть” выходит этой осенью в издательстве “Альпина Паблишер”. Inc. Russia публикует главу из нее.

Потребление

Одна из самых знаменитых научно-популярных книг последних лет — «Магическая уборка. Японское искусство наведения порядка дома и в жизни» Мари Кондо. Сборник советов, давно ставший бестселлером на родине автора, переведен на 40 языков и опубликован миллионными тиражами по всему миру, прежде всего в западных индустриальных странах. Очевидно, на руководство по правильной организации быта есть спрос. Что неудивительно, ведь чтобы у человека возникли проблемы с уборкой жилья, он должен очень много всего накупить. Методы, предлагаемые Кондо, основываются на понимании такого простого факта, что невозможно навести настоящий порядок, если у тебя избыток вещей. В Японии, где люди не имеют возможности осваивать новые территории, жилое пространство ценится очень дорого, и поэтому мысль писательницы особенно близка тамошним жителям.

Она рекомендует не прибирать комнату за комнатой, а распределить все вещи по категориям — одежда, книги, документы, мелочи или предметы, с которыми связаны воспоминания, — сложить их в кучи, а затем сортировать в зависимости от того, вызывают ли они у хозяина радость. «Делает ли эта вещь меня счастливым, когда я держу ее в руках?»

Если нет — с ней надо расстаться.

Сегодня Кондо пропагандирует свою методику не только с помощью публикаций: она также ведет курс для тех, кто хочет овладеть искусством уборки, а в последнее время выпускает на Netflix собственные передачи, в которых помогает заваленным вещами американцам освобождать их битком набитые и служащие доказательством благосостояния шкафы, кухни, гостевые комнаты и гаражи. Кстати сказать, тех, кого она обучает расставаться со своим добром, вовсе нельзя назвать ужасающими скопидомами. И все они в конце концов чувствуют невероятное облегчение, когда мусорщики увозят горы набитых мешков.

Помните парадокс Истерлина, показавший, что люди, достигшие определенного уровня благополучия, уже не становятся счастливее от того, что приумножают свое имущество?

Можно сказать, что Мари Кондо создала его экранизацию.

Но тот вопрос, который сразу же возник у меня, как у исследовательницы устойчивой экономики, в ее программе, конечно же, не поднимается: а что, если бы люди и не покупали все эти вещи? Если бы их вообще не произвели? Ведь тогда горы набитых мусором мешков были бы намного меньше.

В отношении того, как же человечеству перейти к устойчивой экономике, не нарушающей планетарные границы, обычно высказываются два предложения. Одно из них нам уже известно — это так называемый простой разрыв взаимосвязи, при котором предполагается с помощью инноваций и технического прогресса сократить потребление природных ресурсов, не снижая при этом общий уровень благосостояния, и — вряд ли вы удивитесь — этот вариант нравится всем больше. Но, как свидетельствует эффект рикошета, таким способом человечеству пока, увы, не удалось добиться своей цели. Между тем обратный эффект сказывается на таких человеческих ресурсах, как время, внимание и деньги.

Не меньшее значение, чем те, кто делает предложение, имеет и сторона спроса, то есть потребители. Второй путь к устойчивой экономике начинается как раз с них: если сохранение, не говоря уж о регенерации, природы несовместимо с постоянным экономическим ростом, следует понизить уровень материального благосостояния. Такой вариант, конечно же, менее популярен, потому что в данном случае людям придется обходиться меньшим и от многого отказаться.

Мы уже видели в главе, посвященной природе, что ущерб, наносимый окружающей среде в результате производства или использования какого-либо продукта, не учитывается ни в каких экономических расчетах. То, что мы платим за вещь или услугу, не отражает их реальной стоимости. Это принципиальная финансовая ошибка, на которую постоянно указывают критики концепции ВВП. Тем не менее эта уловка остается самым верным способом искусственного удешевления стоимости товара. Издержки, возникающие в процессе изготовления или потребления, просто переносятся на других людей, которые не могут от этого защититься, потому что у них нет ни власти, ни голоса.

Вот, например, перелет из Франкфурта в Нью-Йорк и обратно.

Цена билета, в зависимости от сезона, обычно не превышает 300 евро. В нее, помимо всего прочего, включена плата за топливо, необходимое для доставки пассажиров. А вот стоимость удаления из атмосферы углекислого газа, который образуется в результате этого полета, — нет. Авиакомпания не включает эти затраты в цену билета, не делает этого и поставщик керосина. Пассажиры тоже воспринимают как нечто само собой разумеющееся тот факт, что в атмосферу попадет еще по 3,5 т CO2 на каждого, кто летит этим рейсом.

Термин «внешние издержки» абсолютно некорректен. По отношению к чему они внешние, скажите, пожалуйста? По всей видимости, к нашей ответственности — они вне ее. Мы обращаемся с атмосферой как с мусорной ямой, самыми разными способами спускаем в нее парниковые газы и при этом пытаемся всеми силами увильнуть от обязанности прибрать за собой. За это расплачиваются островные государства, которые попросту уходят под воду. Или менее обеспеченные люди, не имеющие возможности приспособиться к изменениям климата: они не могут позволить себе заново отстроить свои дома и засеять поля, уничтоженные ураганами, или переселиться в безопасные места. А еще за это будут отвечать наши дети или внуки. Им придется жить в том мире, какой мы им оставим.

Такое уклонение от ответственности получило название экстернализации.

Социолог Стефан Лессенич в своей книге «После нас хоть потоп» (Neben uns die Sintflut) объясняет, что тяжелую расплату за благосостояние западного мира мы по большей части перекладываем на других. И нас либо совершенно не интересует, сколько так еще сможет продолжаться, либо мы сознательно закрываем глаза на эту проблему. Это искусственная реальность, о которой я уже говорила. Лессенич называет такое общество экстернализированным.

Мы откармливаем наших мясных коров соей, которая у нас не растет. Вывозим ее из Южной Америки, где ради выращивания сои уничтожаются влажные тропические леса и луга — чтобы мы в Германии могли иметь больше мяса, чем нам требуется, и дешево продавать его на экспорт, лишая, таким образом, южноамериканских крестьян возможности разводить скот, потому что у них нет доступа к такому количеству дешевой сои.

Преимущества в издержках производства, получаемые благодаря вреду, наносимому в одном месте, влекут за собой ущерб в другом — за границей. Причины и следствия разорваны и распределены по всему земному шару.

Другой пример — биотопливо, с помощью которого Европа в последние годы пыталась уменьшить роль транспорта в изменении климата. Углекислый газ, выделяемый в результате сжигания биотоплива, может перерабатываться растениями, необходимыми для производства последнего. Теоретически перед нами устойчивый круговорот. Но потребность ЕС в горючем намного превышает то количество рапса и подсолнечника, которое здесь можно вырастить на доступных территориях, а значит, биотопливо надо импортировать из других частей света. Вы уже догадываетесь, к чему я веду: в Юго-Восточной Азии вырубают джунгли, чтобы разбивать на освободившемся месте пальмовые плантации, дающие сырье для производства пальмового масла, нужного европейцам для создания биоэнергии. Для этого выжигают леса, что высвобождает огромное количество углекислого газа, который был накоплен деревьями или почвой, — но это нам легко экстернализировать.

Мы-то, к счастью, далеко от этого. Мы с гордостью сообщаем о стабильной или даже увеличивающейся площади лесов в Германии. Правда, к сожалению, все эти гектары однородных посадок не поддерживают биоразнообразие. И устойчивостью к климатическим изменениям такие леса тоже похвастаться не могут — это показали два последних жарких лета. И все же мы снова и снова слышим, что жителям бедных стран нужно учиться лучше обращаться с окружающей средой.

Интересно, что экономическая наука считает возможным решить и эту проблему с помощью экономического роста. Так называемая кривая Кузнеца, носящая имя нобелевского лауреата Саймона Смита Кузнеца, основана на предположении, что при росте экономики неравенство доходов в обществе сначала резко возрастает, но после определенной точки снижается: сначала у всех примерно поровну, потом много становится у единиц, а еще погодя — у всех.

Идею о «просачивании благ сверху вниз», с которой мы уже познакомились, когда речь шла об экономическом росте, приспособили и к проблеме экологической устойчивости. Догадываетесь как? Точно. Вот так: уровень загрязнения окружающей среды падает пропорционально росту дохода на душу населения.

Иными словами, чем богаче становится общество, тем более оно заинтересовано в чистой окружающей среде и тем больше средств использует для создания соответствующей инфраструктуры.

Да неужели?

Если рассматривать раздельный сбор мусора в Германии в отрыве от всего остального, то можно подумать, что все так и есть, поскольку для создания системы переработки, которая кажется самой эффективной в мире, безусловно, требуется достаточный уровень благосостояния. По некоторым оценкам ее использование обходится примерно в миллиард евро в год. Не считая времени, которое уходит на то, чтобы сортировать отходы так добросовестно, как делают жители Германии.

Что же, это пример успешного решения?

Ну как сказать. Во-первых, немцы производят больше мусора на душу населения, чем почти все остальные европейцы — за исключением датчан, люксембуржцев и киприотов. Но не весь немецкий мусор остается в стране. Утилизация отходов в Германии — экспортная отрасль. По данным исследования, проведенного Университетом прикладных наук Вюрцбург-Швайнфурт, в 2018 году в пересчете на тонны из страны было вывезено больше мусора, чем машин. Пятая часть наших пластиковых отходов отправляется за границу, в основном в Азию, в такие страны, как Малайзия, Индия или Вьетнам, где часть из них вторично используют, а остальное оказывается на свалках, в реках или в море. Каждый день 175 сломанных телевизоров отбывают из Германии в Африку — в Гану, Нигерию или Камерун, где их разбирают на части и те детали, которые невозможно перепродать, выбрасывают .

Видите как: мы не приносим меньше вреда окружающей среде из-за того, что стали богаче. Наоборот. Мы, разумеется, защищаем нашу собственную природу с помощью строгих правил и используем систему переработки мусора, которая со стороны кажется весьма прогрессивной. Но почти никогда не интересуемся, как там наш балансовый отчет — включает все издержки? Мы отдаем на аутсорсинг то, что нам неудобно, и прибираем к рукам то, что нам выгодно. И это касается всей Европы — части света, которая крайне нуждается в том, чтобы эксплуатировать земли других стран. Так называемый экологический след Евросоюза занимает внушительные 640 млн га, которые необходимы для обеспечения нашего образа жизни. Это примерно в полтора раза больше, чем площадь всех 28 государств, входящих в ЕС. Без Великобритании станет на 80 млн га меньше — примерно столько требуется одной Германии. В то же время импортеры продукции, выращиваемой на этих землях, обычно заинтересованы прежде всего в низких ценах и куда меньше в том, чтобы сохранять устойчивую урожайность этих почв на долгосрочную перспективу. Наше благополучие и богатство, то есть наше привилегированное положение на рынке — вот что дает нам возможность так себя вести.

Все это и есть экстернализация.

Если рассматривать кривую Кузнеца отдельно по странам, то она нередко проявляется в том, что уровень жизни населения растет, а загрязнение воды и воздуха снижается. Конечно, за исключением тех случаев, когда объемами выбросов манипулируют. Однако при попытке оценить ситуацию в глобальном контексте — а большинство экологических проблем, с которыми мы сталкиваемся, существуют в нем, — знак равенства между процветанием и заботой об окружающей среде только загораживает нам обзор. В результате мы не стремимся к сокращению потребления и не требуем учета экологических издержек, что могло бы помочь достижению этой цели. Потому что это означало бы признание необходимости запретов и самоограничения. Самоограничение — одно это слово выводит многих людей из себя.

А что оно вообще значит?

В нормальной ситуации ограничить себя можно только в чем-то, на что имеешь право. Благосостояние западного мира, на уровень которого ориентируются развивающиеся страны, вообще не должно было возникнуть, если бы мы следовали правилам устойчивого развития.

Поэтому самоограничение в богатых странах — с их похожими на танки статусными внедорожниками и сборниками советов по решительному избавлению от хлама — это ни больше и ни меньше как отказ от разрушения нашей планеты и сохранение основ существования в будущем.

Это, конечно, громко сказано.

Нельзя ли подойти к этому как-то попроще?

Увы, нет.

Давайте подойдем с другой стороны: что нам обязательно нужно для того, чтобы мы могли считать себя хорошо обеспеченными?

Безопасность снабжения — под этим мы подразумеваем гарантированное и бесперебойное удовлетворение базовых потребностей человека: в еде, питьевой воде, жилище, энергии, медицинском обслуживании и образовании. Наши представления о том, что эти базовые нужды включают в себя, в течение прошедшего столетия все расширялись, а в последние несколько десятилетий совсем вышли из берегов. В пылу технического прогресса и погоне за сверхъестественными экономическими индикаторами был совершенно упущен из виду «парадокс обеспеченности»: если все родители стремятся к тому, чтобы дать детям все самое лучшее, но в какой-то момент перепутали лучшее с большим, в результате всем детям достанется худшее. Гарантированное удовлетворение потребностей растущего населения на ограниченной планете не может означать рост потребления.

Поэтому когда противники самоограничения спрашивают, как мы будем обходиться, что уменьшит боль от потерь, ответ может быть таким: мы инвестируем в мир и в уверенность в обеспечении своих нужд послезавтра. А представьте себе, что когда-нибудь африканские, латиноамериканские и азиатские страны откажутся экспортировать нам свое сырье и решат использовать свои земли для самих себя?

Для разрешения «парадокса обеспеченности» первым шагом могла бы стать корректировка экономических подсчетов и, соответственно, цен. Цены на многие товары должны вырасти — настолько, чтобы отражать все реальные затраты, связанные с их производством, транспортировкой и переработкой отходов. Учет выбросов углекислого газа при ценообразовании — это попытка двигаться в правильном направлении. Цены должны не только влиять на те решения, которые вы принимаете как потребитель, но еще и формировать преимущества в издержках для тех инноваций, которые не создают выбросов парниковых газов. Другими словами, при формировании цен должен учитываться экологический ущерб, что приблизит нас к более объективному представлению о создании ценности. В этом могла бы помочь цифровая революция: приборы, отслеживающие CO2, или электронная маркировка отдельных видов сырья и компонентов продукции увеличат шансы на то, чтобы рынок был способен надежно и бесперебойно удовлетворять наши потребности в будущем.

Конечно, непросто сохранять ясную голову, выбирая между «больше» и «меньше». В конце концов, мы привыкли, что вещей в нашем распоряжении все больше и больше. Лучшим символом такого отношения является смартфон: музыка, фильмы, знания, контакты, товары — все в одном девайсе, чьи вычислительные способности в 120 млн раз превышают мощность бортовых компьютеров «Аполлона-11», который 50 лет назад совершил посадку на Луну.

Социолог Хартмут Роза в одной из своих лекций назвал это непрестанным стремлением к «расширению мирового присутствия». Наше современное общество ориентировано на то, чтобы постоянно пытаться в настоящем превзойти прошлое. Мы все время ощущаем потребность в росте — не только в технологической и экономической областях, но также в социальной и пространственной сферах. Каждая мода, каждая работа, каждое удовольствие, каждый отпуск должны завтра отличаться от вчерашних. А экономика внимания с помощью рекламы, саморепрезентации и захлестывающего нас потока информации добивается того, чтобы сроки истечения годности становились все короче.

Нам предоставляется все больше вещей и возможностей, причем каждая из них — в новых и новых разновидностях. Мы просто перегружены ими, как показал несколько лет назад эксперимент, проведенный двумя американскими психологами. Они установили в одном калифорнийском магазине деликатесов два столика и предлагали посетителям джем: на одном столике шесть разных сортов, на другом — 24. Вряд ли кого-то удивит, что столик, на котором ассортимент был шире, привлек больше посетителей, хотя в итоге они купили меньше, чем у того столика, где было только шесть разновидностей. Там людям предоставили узкий выбор, но им явно было легче принять решение. Радость от принятия решения не вырастает автоматически с увеличением возможных вариантов. Психолог Барри Шварц называет это «парадоксом выбора».

Но на самом деле все еще запутаннее.

Подумайте, действительно ли ухудшится качество вашей жизни, если вы откажетесь от части разнообразия при покупках? К счастью, по этому поводу тоже существуют многочисленные исследования, и все они говорят об одном и том же: больше — не обязательно лучше. Расширение выбора не только приносит удовлетворение, но еще и вызывает беспокойство.

Но ведь тот конвейер, который превращает природу в благосостояние, приводится в действие не только нашим желанием получить больше, но и нашим страхом иметь меньше. Меньше, чем было у наших предков, меньше, чем у соседей, меньше, чем у людей, к чьему кругу мы хотим принадлежать, — именно этот страх и мешает нам поделиться с другими и ограничить себя. И чем сильнее в нашей культуре представление об успехе отождествляется с обладанием все большим количеством материальных благ — и прежде всего большим, чем у других, — тем быстрее движется лента конвейера.

Американский психолог Тим Кассер изучил последствия тотальной коммерциализации общества. Исследуя влияние материалистического отношения к жизни на наше благополучие и самооценку, он выяснил, что материализм является одновременно и проявлением, и причиной нашей неуверенности и неудовлетворенности. Это происходит потому, что он апеллирует в первую очередь к сторонним, то есть поступающим извне, мотивациям и утверждениям. Тогда цена вещи или размер привлеченного мной внимания (слава, лайки, клики) отражают мою внутреннюю ценность. Как уже установила Марианна Маццукато в отношении товаров и услуг, такое понимание ценности ведет к утрате представления о том, кто является ценным членом общества. Что, если мы потеряем свою значимую работу или лишимся большого дома или же наши фолловеры неожиданно решат, что мы скучны? Вот уже наша самооценка под угрозой.

Об этом же говорит юрист, педагог и многолетний президент Гарвардского университета Дерек Бок в своей книге «Политика счастья: Что правительство может извлечь из новых исследований благополучия» (The Politics of Happiness: What Government can Learn from the New Research on Well-Being): «Психологи предостерегают, что стремление к богатству связано со значительным риском того, что человек может в результате оказаться несчастным и разочарованным».

Что бы сказал об этом Иеремия Бентам?

Он бы рвал на себе волосы. Потому что, сведя утилитаризм к росту потребления, экономисты объявили этот путь естественным и бесконечным, даже если не всегда делающим нас счастливыми.

Всегда счастливыми?

Это невозможно.

Ведь люди — не механические, а биологические системы.

Наш мозг занят постоянной адаптацией. Он просто не справился бы со слишком большим количеством гормонов счастья ни за один присест, ни в течение длительного времени. Живые системы — такие, как человек или природа, — нуждаются в регенеративных периодах, после которых они расцветают. Именно поэтому исследование счастья измеряет наши ощущения не кривой в виде постоянно задирающейся наверх хоккейной клюшки, а с помощью шкалы от 1 до 10.

И все равно все наши системы поощрения, организационные структуры, политические программы, финансовые рынки и экономические индикаторы преследуют одну цель: получить больше. И в результате оказывается все сложнее преодолевать условия, в которых развивается эта особая форма несчастья.

И тут мы переходим ко второму пункту, установленному Кассером.

Социальные и экологические ценности взаимодействуют с материалистическими ценностями как качели. Если одни усиливаются, другие угасают. Когда в культуре доминирует Homo oeconomicus, все в жизни людей вращается вокруг статуса, власти и денег. Одновременно ослабевают сострадание, великодушие и экологическая сознательность, а вопрос о достаточности и благополучии целого вытесняется из мировоззрения. Когда в «я» становится все меньше «мы», проблемы охватывают все общество. Но в исследовании Кассера есть и хорошие новости: качели ценностей раскачиваются в обоих направлениях. Как только социальные и экологические ценности начинают выходить на первый план, значение материальных падает. И тогда конвейерная лента может замедлить ход. Армин Фальк, специалист по поведенческой экономике из Боннского университета, предложил следующий категорический императив для эпохи климатических перемен: «Потребляй столько, сколько бы ты хотел, чтобы потребляли другие».

Теперь все кажется простым, правда?

Тот, кто меньше покупает, замедляет реализацию товаров. А это, как вы помните, при нынешней структуре инвестирования, налогообложения и рефинансирования порождает рецессию. Поэтому мы должны помнить о своей роли не только как потребителей, но и как граждан. Нам нужны политические перемены, в результате которых мы перестанем воспринимать устойчивость как возможный побочный продукт экономического роста, а прямо поставим перед собой цель достигнуть устойчивого потребления, производства и капиталовложения. Хотите краткую и четкую формулу? Она существует, и вам доводилось ее слышать. Она звучит следующим образом: рост — это средство, а не абсолютная цель.

Выберемся из парадокса Истерлина, парадокса Джевонса и «парадокса обеспеченности». И войдем в новый общественный договор, направленный на обеспечение высокого уровня жизни при ничтожно малом экологическом следе. Это возможно.

Вещизм богатых западных стран возможен только за счет экстернализации издержек. Он не приносит счастья, потому что делает мерилом нашей самооценки собственность и статус. Социальная роль потребления и его характер должны измениться — это важный фактор, способствующий достижению устойчивости. Нам следует сосредоточить внимание на том, чтобы объединить социальные и экологические цели.