Почему насилия в жизни становится меньше, а на экране — больше, и почему миллениалы нравственнее бебибумеров

Психолога и лингвиста Стивена Пинкера включают в списки самых влиятельных людей современности такие издания, как Time и Foreign Policy, а Билл Гейтс называет его последнюю книгу — своей любимой. В недавно вышедшей на русском языке в издательстве «Альпина нон-фикшн» книге «Лучшее в нас» Пинкер на 900 с лишним страницах с цифрами и графиками доказывает, что мир вокруг нас с каждым годом становится гуманнее и лучше. Inc. публикует отрывок из главы, в которой Пинкер полемизирует с авторами «Фрикономики» и объясняет, почему на самом деле работает теория разбитых окон.

Падение преступности в 1990-х породило одну из самых странных гипотез в изучении насилия. Когда я рассказывал, что пишу книгу об историческом спаде насилия, мне постоянно сообщали, что этот феномен уже объяснён. Уровень насилия снизился, говорили мне, потому что после легализации абортов в 1973 г. (решение Верховного суда США по делу «Роу против Уэйда») нежеланные дети, которые выросли бы и стали преступниками, не родились главным образом потому, что их матери сделали аборт. Впервые я услышал об этой теории в 2001 г., когда её выдвинули экономисты Джон Донохью и Стивен Левитт, но тогда мне она показалась слишком остроумной, чтобы быть верной. Любая сенсационная гипотеза, которая объясняет крупные социальные тенденции одним-единственным недооценённым событием, практически со стопроцентной вероятностью окажется неверной, даже если в настоящий момент имеются данные в её поддержку. Однако Левитт в соавторстве с журналистом Стивеном Дабнером популяризировал свою теорию в бестселлере «Фрикономика» (Freakonomics), и сегодня многие убеждены, что преступность в 1990-х снизилась потому, что еще в 1970-х женщины избавились от эмбрионов, обречённых развиться в преступников.

Справедливости ради нужно сказать: дальше Левитт доказывает, что решение по делу «Роу против Уэйда» было только одной из четырёх причин спада насилия, и представляет сложные статистические расчёты в поддержку своей основной мысли. Например, он показал, что в штатах, легализовавших аборты до 1973 г., уровень насилия пополз вниз раньше, чем в прочих. Но он сопоставляет две крайние точки длинной, гипотетической и трудноуловимой причинно-следственной цепи, где первое звено — возможность сделать аборт, а последнее — снижение уровня насилия два десятилетия спустя, и игнорирует все звенья посередине: предположения, что легализация абортов уменьшила количество нежеланных детей, что нежеланные дети чаще идут по кривой дорожке и что именно первое прореженное абортами поколение обеспечило спад насилия в 1990-х. Но стоит дать этой корреляции другое объяснение (например, что крупные либеральные штаты, первыми легализовавшие аборты, были также и первыми, по которым прокатилась и заглохла эпидемия наркотика крэка), и промежуточные звенья становятся неубедительными или исчезают вовсе.

Начать с того, что теория фрикономики предполагает, будто женщины с одинаковой вероятностью зачинали нежеланных детей до и после 1973 г. и единственное различие состояло в частоте рождения таких детей. Но, когда аборты были узаконены, пары могли начать чаще заниматься незащищённым сексом, а к абортам прибегать как к методу контроля рождаемости. В таком случае женщина зачинает больше нежеланных детей, с помощью аборта избавляется от большинства из них, но общее число нежеланных детей может остаться прежним. Более того, доля нежеланных детей могла даже возрасти, если женщины, полагаясь на возможность сделать аборт, чаще занимались незащищённым сексом, а забеременев, упускали время для аборта или решали рожать. Это может объяснить, почему начиная с 1973 г. доля детей, рождённых самыми уязвимыми категориями женщин — бедными, одинокими, несовершеннолетними и афроамериканками, — не уменьшилась, как следовало бы согласно теории фрикономики. Она увеличилась, и намного.

Если же говорить об индивидуальных особенностях женщин из криминально опасного контингента, то здесь фрикономика, похоже, вообще понимает вещи «с точностью до наоборот». Факт, подтверждённый в нескольких исследованиях: среди женщин, забеременевших случайно и не готовых растить ребенка, те, кто прерывает беременность, с большей вероятностью окажутся дисциплинированными, трезвомыслящими и способными предвидеть последствия, а те, кто вынашивает и рожает, чаще бывают незрелыми дезорганизованными фаталистками, которые фокусируются на образе милого младенчика, а не на мысли о неуправляемом подростке. Молодые женщины, выбирающие аборт, лучше учатся, реже живут на пособие и реже бросают школу, в отличие от тех, кто рожает или же не вынашивает беременность по естественным причинам. Получается, что право на аборт могло привести в мир поколение, более склонное к преступлениям, поскольку отсеяло именно тех детей, которые, благодаря генам или среде, с большей вероятностью смогли бы демонстрировать выдержку и самоконтроль.

К тому же идеи фрикономики о психологических причинах преступности словно вышли из комической арии члена банды из мюзикла «Вестсайдская история» («В семье я — явно лишний: // По пьянке был зачат. // Станешь плохим, // Если дома — ад!») и настолько же правдоподобны. Возможно, нежеланные дети, став взрослыми, и совершают больше преступлений, но куда вероятнее, что прямой причиной преступного поведения является не сам факт их нежеланности, а то, что женщины в криминальной среде рожают больше нежеланных детей. В исследованиях, сравнивающих результаты воспитания в семье с влиянием среды (сверстников), с исключением генетических факторов, практически всегда побеждает среда.

И наконец, если бы доступность абортов после 1973 г. сформировала более законопослушное поколение, спад преступности начался бы с младшей возрастной когорты, а по мере её взросления возрастные рамки не затронутого насилием поколения расширились бы. Например, те, кому исполнилось 16 в 1993 г. (рождённые в 1977-м, когда аборты уже были разрешены), должны были бы совершать меньше преступлений, чем достигшие 16-летия в 1983 г. (рожденные в 1967-м, во времена запрета абортов). По той же логике, 22-летние в 1993 г. всё ещё должны были быть более агрессивными, поскольку родились в 1971 г., до решения по делу «Роу против Уэйда». Только в конце 1990-х, когда первое после исторического решения Верховного суда США поколение достигло 20-летия, юноши этого возраста должны были бы стать менее жестокими. На самом деле всё было наоборот. Когда в конце 1980-х и начале 1990-х подросло первое после дела Роу поколение, они не потянули статистику убийств вниз, а устроили небывалый беспредел. Спад насилия начался, только когда старшее поколение, родившееся задолго до Роу, сложило свои стволы и ножи, и уже от них более низкие уровни убийств спустились по возрастной шкале к более молодым гражданам.

Так чем же объяснить случившийся спад насилия? Сделать это пытались многие социологи, но лучшее, что они смогли придумать, — это что причин у спада множество и точно определить их невозможно, потому что случилось слишком много всего сразу. Тем не менее я думаю, что существует два правдоподобных и исчерпывающих объяснения. Первое — Левиафан стал больше, умнее и эффективнее. Второе — процесс цивилизации, который контркультура 1960-х пыталась повернуть вспять, восстановил своё обычное течение и даже вышел в новую фазу.

К началу 1990-х гг. американцев уже тошнило от количества уличных грабителей, вандалов и выстрелов из проносящихся автомашин, и страна приняла меры к усилению системы уголовного правосудия. Самая эффективная из этих мер была также и самой грубой: более длительные сроки заключения для большего числа преступников. Количество попадавших в тюрьму в США практически не менялось с 1920-х до начала 1960-х гг., а к началу 1970-х даже сократилось. Но затем оно взлетело почти в пять раз, и сегодня более 2 млн американцев находятся за решеткой — самый высокий показатель в мире. Это три четвертых процента всего населения США, а доля молодых людей за решёткой ещё выше, особенно если говорить об афроамериканцах. Марафон посадок начался в 1980-х с нескольких нововведений. Среди них — законы, требующие обязательного назначения наказания (например, калифорнийский «Третий залет — и ты вне игры»), бум строительства тюрем (которые поначалу вызывали протесты: «Только не у меня на заднем дворе!», а потом стали восприниматься как новые стимулы развития экономики) и война против наркотиков (которая криминализовала хранение кокаина и других наркотических веществ даже в небольших количествах).

В отличие от более сложных способов борьбы с криминалом массовые посадки практически всегда снижают уровень преступности, поскольку это очень простой механизм с минимумом движущихся частей. Тюремное заключение убирает с улиц самых опасных личностей, обезвреживает их и вычитает из статистики несовершенные ими преступления. Лишение свободы особенно эффективно, если большое количество преступлений совершается небольшой частью населения. Изучение криминальных сводок в Филадельфии, например, показало, что 6% молодых мужчин повинны более чем в половине всех правонарушений. Люди, чаще совершающие преступления, сильнее рискуют попасться, так что именно их чаще всего вылавливают и отправляют в тюрьму. Более того, люди, совершающие насильственные преступления, попадают и в другие неприятности, потому что предпочитают немедленное удовлетворение отложенным выгодам. Они чаще бросают школу, работу, попадают в ДТП, провоцируют драки, хулиганят и воруют, злоупотребляют алкоголем и наркотиками. В сети системы, отлавливающей наркоманов и других мелких правонарушителей, заодно попадется и некоторое количество опасных личностей, что дополнительно прореживает ряды агрессивных типов на улицах.

Кроме того, лишение свободы сокращает насилие и косвенно — путём знакомого нам эффекта сдерживания. Отсидевший в тюрьме подумает дважды, прежде чем снова преступить закон, и его знакомые тоже призадумаются, прежде чем идти по его стопам. Но доказать, что тюремное заключение удерживает людей от совершения преступлений (а не просто калечит их), нелегко, поскольку статистика изначально не даёт такой возможности. В регионах с высоким уровнем преступности за решётку отправляют больше правонарушителей, и это создает иллюзию, будто лишение свободы увеличивает преступность, а не уменьшает её. Но при должной изобретательности (например, сравнив рост числа заключений в тюрьму и последующий спад насилия или удостоверившись, не приводит ли более мягкая судебная политика к последующему росту насилия) можно проверить и эффект сдерживания. Исследования Левитта и других криминологов-статистиков подтверждают, что сдерживание работает. А если вы предпочитаете мудрёной статистике полевые эксперименты, обратите внимание на случившуюся в 1969 г. забастовку монреальской полиции. Жандармы оставили службу всего на несколько часов, и за это время город, известный своей безопасностью, потрясли шесть ограблений банков, 12 поджогов, сотня грабежей и два убийства. После этого для восстановления порядка пришлось привлечь Королевскую канадскую конную полицию.

Однако теорию о том, что бум тюремных заключений привел к спаду насилия, нельзя назвать неоспоримой. Во-первых, больше сажать начали в 1980-х, а насилие снизилось лишь десятилетие спустя. Во-вторых, в Канаде число тюремных заключений не выросло, но уровень насилия упал и там. Эти факты не опровергают мысль, что лишение свободы — важный фактор, но требуют дополнительных допущений, а именно: эффект от тюремных заключений со временем нарастает, достигает критической массы и выплескивается за границы государства.

Массовые посадки, снижая насилие, порождают свои проблемы. Когда самые агрессивные индивидуумы оказываются за решёткой, увеличение числа посадок быстро достигает точки падения эффективности, потому что каждый следующий арестант теоретически оказывается всё менее агрессивным и удаление его с улицы всё меньше влияет на уровень насилия. К тому же с годами склонность к насилию понижается, и поэтому содержание мужчин в тюрьмах после достижения ими определённого возраста мало способствует снижению преступности. С учётом всех этих аргументов число тюремных заключений имеет оптимальный уровень. Маловероятно, что американская система уголовного правосудия его отыщет, поскольку электоральная политика накручивает счётчик посадок, особенно в местах, где судей выбирают, а не назначают. Любой кандидат, заявляющий, что слишком много граждан отбывают слишком длительные сроки, подвергнется обвинениям в «мягкотелости» и получит под зад коленом. В результате в США заключают под стражу гораздо больше людей, чем следовало бы, причём эта политика приносит непомерный вред именно афроамериканским сообществам: они лишаются огромного количества мужчин.

Вторым инструментом повышения эффективности Левиафана в 1990-х стало повышение численности полиции. В приступе политической гениальности президент Билл Клинтон в 1994 г. подорвал позиции своих конкурентов-консерваторов, поддержав законодательную инициативу, обещавшую привлечь для службы в полиции дополнительно 100 тыс. человек. Усиленная таким образом полиция не только ловила больше преступников — её ставшее более заметным присутствие само по себе удерживало население от правонарушений. Полицейские, как раньше, пешком патрулировали окрестности, а не только сидели в машинах в ожидании вызова на место происшествия. В некоторых городах, например в Бостоне, полицейские наряды сопровождал инспектор по условно-досрочному освобождению, хорошо знающий главных бузотеров и способный вернуть их за решетку за малейший проступок. В Нью-Йорке Главное полицейское управление пристально отслеживало уровень преступности в жилых районах и нещадно давило на офицеров, если преступность на их участках ползла вверх. Присутствие полиции стало ещё более заметным после разрешения пресекать незначительные правонарушения вроде рисования граффити, выбрасывания мусора в неположенном месте, назойливого попрошайничества, распития спиртного, отправления естественных нужд на публике и вымогания денег у остановившихся на светофоре водителей под предлогом «протирания» ветрового стекла грязной мочалкой.Смысл этих действий, первоначально озвученный Джеймсом Квинном Уилсоном и Джорджем Келлингом в известной теории разбитых окон, таков: аккуратность и чистота как бы напоминают, что полиция и местные жители следят за порядком, а грязь и разрушения — это сигнал, что тут никому ни до чего нет дела.

Верно ли, что более многочисленная и лучше организованная полиция стала движущей силой спада преступности? Исследования по этому вопросу представляют собой привычную для социологии путаницу переменных, но общая картина приводит к мысли, что правильный ответ: «Да, отчасти», — даже если мы не можем точно определить, какое именно нововведение сработало. Это предположение подтверждено не только несколькими исследованиями, но и практикой: город Нью-Йорк, где приложили максимум усилий к совершенствованию методов работы полиции, демонстрирует самое значительное сокращение преступности. Некогда олицетворение урбанистического упадка, сегодня Нью-Йорк — один из самых безопасных американских городов. Уровень преступности там снизился в два раза больше, чем в среднем по стране, и продолжил падать в 2000-х, когда по стране в целом тренд сошел на нет.

Что же касается теории разбитых окон, то в академических кругах её не жалуют, потому что она, как кажется, доказывает правоту консерваторов (в том числе бывшего мэра Нью-Йорка Руди Джулиани): уровень насилия регулируется скорее законом и порядком, чем «искоренением» бедности и расизма. С помощью обычных методов было практически невозможно доказать, что теория разбитых окон работает, поскольку города, придерживающиеся этой стратегии, нанимают и большее количество полицейских.

Но в остроумном исследовании, о котором недавно писали в журнале Science, теорию разбитых окон подтвердили, не отступая от золотого научного стандарта — практического эксперимента с контрольной группой. Трое учёных из Голландии выбрали переулок в Гронингене, где жители города паркуют свои велосипеды, и приклеили по рекламному проспекту к рулю каждого из них. Чтобы воспользоваться велосипедом, его хозяину нужно было избавиться от флаера, но хитрые экспериментаторы убрали все урны, так что велосипедистам нужно было или забрать проспект с собой, или бросить его на землю. На стене над припаркованными велосипедами висело приметное объявление о запрете граффити. Сама стена была или сплошь покрыта граффити (для экспериментальной группы) или же абсолютно чиста (для контрольной группы). При наличии граффити на земле оказывалось в два раза больше рекламных проспектов — в точности так, как предсказывает теория разбитых окон.

В других исследованиях было показано, что люди мусорят больше, если в поле их зрения попадают брошенные магазинные тележки или если они слышат вдалеке взрывы запрещённых петард. Подобные обстоятельства влияют не только на мелкие правонарушения вроде выбрасывания мусора на улицах. Ещё в одном эксперименте прохожих соблазняли почтовым конвертом с надписанным адресом: он торчал из почтового ящика и сквозь бумагу просвечивала банкнота в пять евро. Если почтовый ящик был покрыт граффити или окружён мусором, четверть прохожих решалась на воровство; если же ящик был чистым, число воришек уменьшалось вдвое. Исследователи утверждают, что окружающая среда, которую содержат в порядке, возбуждает чувство ответственности не столько силами сдерживания (поскольку полиция Гронингена редко наказывает за выбрасывание мусора), сколько оповещая о социальных нормах: здесь принято соблюдать правила.

Следовательно, чтобы объяснить спад преступности в 90-х, мы должны посмотреть, какие нормы и как изменились в это время (точно так же, как именно изменение норм помогло объяснить рост числа преступлений тремя десятилетиями ранее). Хотя полицейская реформа почти наверняка внесла свой вклад в стремительное снижение насилия в США, в частности в Нью-Йорке, не стоит забывать, что Канада и Западная Европа тоже увидели спад насилия (хотя и не такой значительный), а они не переполняли свои тюрьмы и полицейские участки.

Даже самые упрямые специалисты по криминальной статистике сдались и согласились, что основное объяснение следует искать в культурных и психологических изменениях, с трудом поддающихся подсчёту. Великий спад насилия в 1990-х — одно из проявлений эволюции общественной морали, которую вполне можно назвать процессом повторной цивилизации (рецивилизации).

Начать с того, что некоторые из наиболее безумных идей 1960-х потеряли свою привлекательность. Крах попыток построения коммунизма и осознание вызванных им экономических и гуманитарных катастроф лишили революционное насилие романтического флёра и заронили сомнения в разумности перераспределения богатства под дулом пистолета. Широкая осведомленность об изнасилованиях и сексуальных домогательствах сделала идею «Если тебе нравится, сделай это!» в глазах людей отталкивающей, а не освобождающей. Чудовищную безнравственность насилия в бедных районах — детей, попавших под случайные пули, церкви, заполненные вооруженными гангстерами на похоронах убитых подростков, — уже нельзя было объяснить естественной реакцией на расизм и бедность.

Преступления в принципе можно выявить и наказать только выборочно, и отбор образцов должен быть достаточно справедлив, чтобы граждане считали легитимным режим в целом. Человек верит в легитимность власти, если чувствует, что система устроена так, что он сам и, что важнее, его противники имеют все шансы понести наказание в случае нарушения закона, так что все они могут научиться подавлять свои побуждения к хищничеству, упредительным ударам и самочинной мести. Но во многих юрисдикциях США наказание было столь непредсказуемо, что представлялось скорее невезением, чем закономерным последствием запрещённого поведения. Преступники безнаказанно нарушали испытательный срок, проваливали проверку на наркотики, видя, что их приятелям всё это тоже сходит с рук, но однажды ни с того ни с сего становились жертвами злого рока и отправлялись за решётку на долгие годы.

Теперь судьи в сотрудничестве с полицией и лидерами местных сообществ меняли стратегию борьбы с преступностью. Они отказывались от суровых, но непредсказуемых наказаний за крупные преступления в пользу скромных, но адекватных наказаний за более мелкие нарушения, гарантируя, например, что неявка на слушания по прохождению испытательного срока будет стоить обвиняемому нескольких дней в тюрьме. Такие меры опирались на два свойства психологии человека. Первое: люди, особенно те, кто часто имеет проблемы с законом, не думают о будущем и больше реагируют на конкретные и немедленные наказания, чем на вероятные и отложенные. Второе: люди оценивают отношения с другими людьми и организациями с точки зрения морали — либо как игру в победителей и побеждённых, либо как справедливый и взаимно соблюдаемый договор.

Стивен Альм, судья, придумавший программу «испытательный срок с обеспечением исполнения», резюмировал: «Когда система непоследовательна и непредсказуема, когда людей наказывают случайным образом, они думают: „Инспектор по надзору меня невзлюбил“ или „Кто-то затаил на меня зло“, а должны бы видеть, что со всеми нарушителями закона обращаются одинаково, точно так же, как с ними». Новое наступление с целью умерить насилие стремилось укрепить и навыки эмпатии и самоконтроля — внутренних стражей процесса цивилизации.

Цивилизационное наступление 1990-х гг. преследовало ещё одну цель — подчеркнуть важность ответственности. В книге «Великий разрыв» (The Great Disruption) политолог Фрэнсис Фукуяма заметил, что, когда уровень насилия в 90-х снизился, то же самое произошло и с другими приметами социальной патологии — разводами, зависимостью от социальных пособий, подростковыми беременностями, исключениями из школ, венерическими заболеваниями, ДТП и перестрелками с участием подростков.

Процесс повторной цивилизации, наблюдаемый в последние два десятилетия, — это не только возвращение в русло, по которому Запад двигался со времен Средневековья. Исторически процесс цивилизации зародился как побочный продукт укрепления государства и развития торговли, в то время как недавний спад насилия по большей части стал результатом цивилизационного наступления, намеренно предпринятого для улучшений условий существования людей. Ещё одно новшество — разрыв между внешними приметами цивилизации и привычкой к эмпатии и самоконтролю, которые для нас важнее всего.

Не все тренды децивилизации 1960-х развернулись вспять в 1990-х — исключением стала поп-культура. На фоне популярных исполнителей новой музыки — панка, металла, готического рока, гранжа, гангста и хип-хопа — участники The Rolling Stones выглядят как ячейка Женского христианского союза трезвости. В голливудских фильмах кровь льется обильнее, чем когда либо, любая порнография — на расстоянии клика компьютерной мыши от интересующегося. Наконец, популярным стал новый вид жестоких развлечений — видеоигры. И всё же, несмотря на все эти приметы культурного разложения, количество насилия в реальной жизни уменьшилось.

Процессу повторной цивилизации каким-то образом удалось повернуть вспять волну социальных проблем, не переставив культурные часы назад, на семейные ситкомы. Однажды вечером в переполненном вагоне бостонского метро я ехал с жуткого вида парнем в грубых ботинках и чёрной кожаной одежде — он был изукрашен татуировками и пирсингом. Другие пассажиры моментально вскочили с сидений, когда он прорычал: «А никто не хочет уступить место этой пожилой женщине? Она могла бы быть вашей бабушкой!»

Поколение Х, повзрослевшее в 1990-х, считают жаждущим внимания, ироничным и постмодернистским. Его представители ломают комедию, пробуют разные стили и увлекаются старыми культурными жанрами, не принимая ничего всерьёз. В этом отношении они умнее юных бебибумеров, считавших болтовню рок-музыкантов серьёзной политической философией. Сегодня подобная проницательность свойственна большей части жителей западного мира.

Наша первая натура состоит из сформировавшихся в ходе эволюции побуждений, управляющих жизнью в её первозданном виде, вторая — из укоренившихся привычек цивилизованного общества, а третья — из сознательной рефлексии над этими привычками: именно с её помощью мы оцениваем, каких культурных норм стоит придерживаться, а в каких больше нет необходимости. Столетия назад нашим предкам приходилось подавлять всякую спонтанность и индивидуальность, чтобы цивилизовать себя, но сейчас нормы ненасилия укоренились и мы можем отказаться от некоторых запретов, ставших лишними. Согласно этой точке зрения, то, что женщины не скрывают тело под одеждой полностью, а мужчины сквернословят на людях, не есть признаки культурного упадка. Напротив, это знак, что мы живём в обществе настолько цивилизованном, что не приходится бояться оскорблений или нападения в ответ. Как сказал писатель Роберт Говард, «цивилизованные люди более бесцеремонны, чем дикари, потому что знают, что за невежливость никто не проломит им череп». Может, пришло время и мне разрешить себе закатывать горошину на вилку с помощью ножа.