Как страх помогает нам выжить, но мешает жить лучше

Чтобы добиться успеха, надо выйти из зоны комфорта, говорит примерно каждый первый коуч и мотивационный спикер. Этот совет, даже если принять на веру его полезность, не так легко реализовать, как кажется. Потому что стремление оставаться в зоне, где последствия наших действий максимально предсказуемы, для нас естественно, а эволюционные механизмы стремятся на всякий случай защищать нас от всего нового. Психолог Фрэнк Фаранда изучил роль страха в эволюции и рассказал, как найти баланс между безопасностью и развитием. Его книга «Парадокс страха» вышла в июле в издательстве «Альпина нон-фикшн». Inc. публикует отрывок.

Эйприл — одинокая женщина лет, всю жизнь прожившая в Нью-Йорке. Она выросла в семье нарциссичного отца, весьма требовательного в эмоциональном отношении. Сейчас она работает статистиком в сфере страхования. Мой опыт работы с Эйприл трудно описать. Она милая и по-человечески привлекательная. Социально адаптирована, но в ней всегда заметна некая отстраненность. В разгар ее монологов случаются моменты, когда она вдруг устремляет взгляд вниз, так что глаза кажутся закрытыми. В такие минуты кажется, что Эйприл очень далеко, в месте, которое она называет своим «тайным островом». Тогда я жду — жду, пока она вернется. Когда же она возвращается, то словно бы удивляется, увидев, что я никуда не делся. Тогда я вижу ее страх. Мне кажется, Эйприл медленно врастала в свой страх. Мало-помалу ожидания, требования и тонкое принуждение ее отца формировали паттерн распознавания угрозы в любви и отношениях. Она все чаще уклонялась от новых знакомств и романтических отношений и к моменту нашего знакомства была уже несколько лет одна.

Когда я начал исследовать взаимодействие страха и механизмов защиты, то быстро обнаружил, что люди, похоже, единственные животные, для которых страх оборачивается подобными проблемами. Я говорю не о страхе, регулирующем поведение или ограничивающем исследовательскую активность; это часть арсенала страха, которая служит всем животным, активируя инстинкт самосохранения. Я веду речь о более глубоком воздействии на человечество, в котором страх, очевидно, каким-то образом обращается против нас. Совершив экскурс к самым первым моментам жизни человека, мы увидим, что в нас, людях, есть нечто уникальное, и эта особенность изменила то, как в нас функционирует страх.

Игра — это важно

В животном мире между игрой, страхом и витальностью существуют значимые взаимосвязи. Исследования столь различных видов животных, как черепахи крысы, показывают, что отсутствие игр в жизни животного ставит его благополучие под угрозу. В отношении людей имеются дополнительные свидетельства, что отсутствие или ограничения игры связаны с повышенными уровнями психологической дисфункции. А вглядевшись в факторы, ограничивающие игру, мы обнаруживаем, что первым среди них выступает страх.

В серии исследований ученые рассмотрели предысторию мужчин, отбывающих срок за убийство. Особое внимание привлекли два факта. В группе убийц наблюдалось существенно больше физического насилия, чем в контрольной, — а спутником насилия является страх. Более неожиданным, однако, оказалось поразительное отсутствие в этой группе сообщений об играх в детстве. Руководитель исследований Стюарт Браун впоследствии узнал о работе приматолога Джейн Гудолл: его заинтриговал отчет 1976 г. о паре шимпанзе Пэшн и Пом, матери и дочери, которые систематически убивали и поедали новорожденных шимпанзе в своей группе. Браун связался с Гудолл, чтобы рассказать о своих результатах. И она сообщила ему, что и Пэшн, и Пом имели равнодушных матерей и в юном возрасте демонстрировали огромную деформацию игрового поведения.

В трактовке этих любопытных открытий нужна максимальная аккуратность. Одно лишь наличие корреляции между отсутствием игрыи склонностью к убийству никоим образом не доказывает их причинно-следственной связи. Однако для нас на данный момент полезно отметить важность игры в жизни млекопитающих и далее задуматься о том, что делает игру частью куда более масштабного целого, в рамках которого мы выстраиваем свои отношения со страхом.

Игра и риск

У детенышей большинства животных игра носит преимущественно жестко-контактный характер. Для людей подобные «жестокие» игры лишь один вид из целого широкого спектра игр, включающего и игру с предметами, и символические/фантазийные игры, и потасовки, и игры по правилам. Под рискованной игрой, связанной с «жестокостью», обычно понимается любая игра, участники которой подходят предельно близко к грани опасности. Именно о таком опыте я говорил во введении, описывая катание на волнах с сыном. Подобные игры часто разделяют на игру с высотой, игру вблизи опасных объектов и игру со скоростью. Мы взбираемся на дерево — до самой тонкой ветки, способной выдержать наш вес, ходим по краю узкого уступа, играем с огнем или максимально разгоняемся на велосипеде под горку и отпускаем руль.

Исследование этой разновидности игр способствовало пониманию того, как обеспечить безопасность детей, и определило политику в отношении детства. Последние тенденции привели наши семьи и сообщества к резкому сокращению любой деятельности, в которой можно усмотреть потенциальный риск для детей. Во многом это связано с усилившимся надзором — а как мы все знаем из собственного детства, чем больше надзора, тем меньше веселья. Однако бóльшая безопасность еще и результат изобретения нового снаряжения для уличных игр, где на смену жестким соприкосновениям с металлом и бетоном, как это было в прошлом, пришло упругое покрытие, обеспечивающее более мягкое приземление. В недавнем исследовании Скотта Кука из Миссурийского университета предпринята попытка проанализировать не только то, что делают дети во время рискованной игры, но и то, что они чувствуют. В этой работе рискованная игра рассматривается, с одной стороны, как результат неадекватной оценки риска, попытка привлечь внимание или импульс самоповреждения. С другой стороны, показано, что она несет развивающий опыт возбуждения, имеющий эмоциональную и биологическую ценность для растущего ребенка. Этот подход подкрепляется исследованием развития нервной системы у детей: обнаружены совершенно определенные области головного мозга, развитие которых стимулируется рискованным поведением.

В рискованной игре выделяют важный момент: между безопасностью и опасностью есть грань, вызывающая наивысшее возбуждение. Страх влияет на игру как ограничитель, и тем не менее опасная игра, игра на грани страха, приносит свою эволюционную производную — радость.

Зачем эволюция смешала этот странный коктейль? Для того чтобы помочь нам, научить нас легче справляться со страхом? Это попытка уменьшить наш врожденный ужас, дав нам чувство власти над страхом? Или это ее подарок нам — радость, приходящая, когда удается освободиться от страха?

Подсказку дают наши родичи-животные, точнее то, как они используют жесткие игры-потасовки. Потасовка состоит из валяния, борьбы, укусов и щипков, которые мы наблюдаем у животных, от мышей и щенков до людей. Первые трактовки подобной игры подчеркивали ее ценность как обучающего инструмента. Это модель игрового сражения, своего рода подготовка к реальным битвам. Сегодняшние интерпретации игровых поединков ставят во главу угла концепцию обучения отношениям. В этих теориях выделяется идея о том, что посредством игры-потасовки животные учатся гибко адаптироваться к непредсказуемым социальным условиям, принимать смену социальных ролей. В смене ролей стресс и страх берутся под контроль в безопасных ситуациях. Кроме того, социальные роли нанизаны на ось социального доминирования. В игре-потасовке детеныши учатся принимать как подчиненное, так и доминирующее положение.

Именно этот последний элемент я считаю самым существенным для понимания связи между рискованной игрой и страхом. Представляется, что в нашем отношении к подчинению есть что-то очень важное — возможно, настолько важное, что это поведение (игра в сфере доминирования и подчинения) встроилось в ДНК млекопитающих, включая нас. Как мы увидим, страх чужого доминирования для особи нашего вида настолько ужасен, что мы готовы на все, чтобы его избежать.

Как, вероятно, знают многие из вас, животные в неволе склонны вырабатывать особые формы поведения — стереотипные движения. Это повторяющиеся движения, не имеющие очевидной функции или цели. Вариантов множество, от расхаживания крупной кошки в относительно тесном помещении до привычки лошади грызть деревянные элементы своего стойла. Сотрудники зоопарков научились использовать эти проявления как маркеры того или иного «неблагополучия» животных. Это в том числе ситуации невнимания и плохого ухода за животным, насилие или антисанитарные условия содержания. Двигательная стереотипия довольно серьезная проблема, по некоторым оценкам, ею страдает млн животных во всем мире.

Из исследования, однако, вытекает, что стереотипные движения формируются не только в токсичном окружении, но и в более нейтральной среде. Это не значит, что животные из второй группы в этом исследовании не испытывали дистресса, просто стрессогенный фактор не всегда очевиден. Существует мнение, что стереотипные движения — результат блокирования природных инстинктов животного. А это, безусловно, относится ко всем животным, содержащимся в неволе. Какой инстинкт может быть более естественным, чем стремление к свободе? Его действие сказывается на благополучии не только животных, но и заключенных. Борцы с бесчеловечным обращением с заключенными в тюрьмах выступают против чрезмерной изоляции. Общим для разных условий такой изоляции являются отсутствие свободы, социальная угнетенность и сенсорная депривация. Страх не только отнимает у нас способность играть, но и помещает нас в своего рода заключение, ограничивающее свободу нашего ума. Продолжая эту метафору: страх — грозный тюремщик, и — как и в ситуации буквального порабощения — его власть разрушает нашу витальность и благополучие.

Подчинение и свобода

«Никогда не хлопай по ковру». Это слова моей пациентки Дженни, занимавшейся спортивной борьбой со старших классов. Она обратилась ко мне в тридцатилетнем возрасте, и ее борцовский опыт оказался значимым для нашей работы.

Как я узнал, никогда не сдаваться требовал от Дженни школьный тренер. Хлопнуть ладонью по борцовскому ковру — все равно что сказать «сдаюсь». Это мысленное принятие поражения, признание того, что страх способен обратить тебя в бегство. Тренер требовал от своих борцов никогда не сдаваться. Он говорил: «Деритесь до последнего. Не позволяйте, чтобы вас загнали в угол». Для Дженни требование никогда не хлопать по ковру означало подсознательный отказ признавать, что кто-то в силах заставить ее подчиниться. Я выяснил, что эта битва против подчинения началась еще в детстве, в ее отношениях с матерью. Любая разлука с матерью была невыносима для Дженни вплоть до подросткового возраста. На начальном этапе нашей работы Дженни без конца говорила о том, какой чудесной была ее мать, какой заботливой, чуткой и отзывчивой. Любовь ее матери, однако, была удушающе нарциссической и провоцировала беспомощность, зависимость и в конечном счете — подчинение. Хотя я быстро понял, что в их отношениях было что-то нездоровое, Дженни понадобилось много времени, чтобы это осознать.

Мы обнаружили, что подчинение являлось для нее нелегким опытом. Это относится ко всем животным, но к людям особенно. На мой взгляд, страх подчинения — один из серьезных претендентов на звание главного страха у Homo sapiens, не только в биологическом, но и в психологическом отношении. Об опыте подчинения невозможно говорить в отрыве от понятия «другого»: мы подчиняемся кому-то или подчиняемся, потому что кто-то требует этого от нас. Последнее, например, происходит, когда человек очень настойчиво призывает нас довериться ему. Страх подчинения одинаково пробуждается в нас в ситуациях «любви» и доминирования. В отношениях подчинения с нами делается нечто такое, что подавляет наше человеческое начало и низводит нас до состояния животного, борющегося за жизнь. Однако мы очень специфические животные — чувствительные к утрате свободы не только в виде физического, но и психологического ограничения.

Человеческое переживание вынужденной покорности схоже с нейробиологическим ответом на стресс у животных — тонической неподвижностью. При экстремальном стрессе и страхе, когда жизнь животного под угрозой, его нервная система может буквально выключиться. В лабораторных условиях этот опыт можно спровоцировать, многократно опрокидывая испуганное животное на спину и удерживая в этом положении. Со временем животное перестанет бороться и обмякнет. Это и есть отключение нервной системы. Эволюционная ценность данной реакции на травму заслуживает осмысления. С одной стороны, это способ перехитрить хищника, заставить его отказаться от добычи, притворившись падалью. Однако потенциально это также и способ уберечь нервную систему от перегрузки ужасом.

У нас, людей, есть собственный вариант этого поведения. Он наблюдается в момент нападения у жертв сексуальной агрессии и иногда называется «параличом изнасилования». Это аналогичная тонической неподвижности реакция на страх, возникающая на пике угрозы, когда бегство невозможно. Случалось, что подобная реакция на страх препятствовала собственно изнасилованию — без жестокой борьбы преступник терял интерес к жертве или был неспособен завершить акт. Неудивительно, что жертвы изнасилования, испытавшие этот паралич, стыдятся того, что с ними произошло. Неспособность предотвратить это ужасное происшествие, чувство ответственности за него и ощущение своей несостоятельности, естественно возникающие при подобном унижении, — все это формирует прочный фундамент стыда. Стыд, сопровождающий эту защитную нейробиологическую стратегию, называют одной из причин того, что жертвы сексуального насилия не сообщают о случившемся. Утрата свободы, неспособность остановить насилие, отнятое чувство личной неприкосновенности — все это в совокупности заставляет жертву чувствовать себя недочеловеком.

За выживание у нас отвечают нейробиологические системы, очень удаленные от областей коры головного мозга, связанных с высокоуровневыми процессами. И когда выживание под угрозой, наша биология с готовностью жертвует нашим достоинством и благополучием ради продолжения существования. Страх и биологически обусловленное стремление к выживанию питают как наше сопротивление подчинению, так и постепенное его принятие. С одной стороны, когда от нас требуют подчинения, мы яростно сопротивляемся попыткам причинить нам вред, ограничить нас или принудить к чему-то. С другой стороны, если страх полностью овладевает нами и ни бегство, ни борьба не помогают, наша нервная система выбирает ту или иную форму нейробиологического выключения.

Иными словами, наши инстинкты выживания сопротивляются физическому и психологическому доминированию, пока это сопротивление возможно. Если же борьба против физического и психологического давления начинает угрожать нашему существованию, у нашей биологии не остается иного выбора, кроме подчинения. Для ребенка, живущего в психологически токсичном окружении, бегство невозможно. Полная и абсолютная зависимость от родителя заставляет ребенка поддерживать «позитивные» отношения с этим родителем, независимо от того, сколько боли он при этом испытывает. Если же от ребенка требуется подчинение, то выбора у него практически не остается. Постепенно способность к сопротивлению сдается под давлением страха и необходимости поддерживать связь с родителем. Тогда наша психика начинает уводить нас от жизни.

Подобно черепахе, моя пациентка Эйприл спрятала голову в панцирь, прочь от опасности. Ее подчинение отцу было лишь поверхностным, не затрагивая самого подлинного в ней. Это неплохо работало как защита. Проблема, однако, в том, что систематическое применение подобных защитных механизмов превращает их в привычку. Эйприл несла в себе отпечаток страха, который заставлял ее держать дистанцию и оставаться отстраненной. В отличие от черепахи, чье поведение является реакцией на внешнюю угрозу, Эйприл лишилась способности снова высунуть голову из панциря. Страх действительно нашел способ сохранять ее безопасность, но женщина, пришедшая в мой кабинет на первый прием, была опустошенной и угнетенной. Эйприл была не способна позволить кому-либо увидеть ее — настоящую. Глубокая связь была ей недоступна. Она страдала от одиночества. Более того, Эйприл не понимала собственных потребностей: жажда связи, близости с другим человеком ускользала от ее сознания. «Я», которое она постоянно прятала, оставалось в безопасности, но было чудовищно одиноким. Начав контактировать с ее внутренним миром, мы обнаружили богатство эмоций и самовыражения, а также уязвимость, связанную с болевыми точками ее раннего детства. В психике Эйприл скрывалась хрупкая креативность, которую она все эти годы неосознанно защищала. И хотя Эйприл пряталась, чтобы избежать плена, сам страх стал для нее новой тюрьмой. Свобода, как мы с ней обнаружили, достигается не бегством от боли, а ее принятием.