Леонид Богуславский — один из главных международных инвесторов с российскими корнями. В 2000 году он запустил фонд ru-Net и одним из первых инвестировал в «Яндекс» и Ozon. В 2018 году фонд провел ребрендинг и стал называться RTP Global. Сейчас в его портфеле более 40 проектов, среди них онлайн-кинотеатр ivi, купонный сервис Biglion, а также софтверная компания Datadog, которая принесла фонду более $800 млн после IPO, состоявшегося в сентябре 2019 года. Леонид Богуславский рассказал Inc., зачем российской власти токсичный и непривлекательный рынок, как он борется с недоверием на международной арене и как в России дивиденды убивают единорогов.

«Иногда думаю, что это законотворчество специально направлено на то, чтобы инвесторов не было»

— Помимо фонда, который инвестирует довольно активно, какие-то собственные проекты вы сейчас ведете?

— Инвестиции фонда — это и есть мои проекты. Я вижу все компании и принимаю окончательные решения о тех или иных сделках. Но при этом я лично, естественно, занимаюсь не всеми компаниями. Таких проектов, где я очень активен, всего несколько. А в нашем портфеле сейчас плюс-минус 40 проектов, и они самые разные.

— А российских из них сколько?

— Шесть. Рекламное агентство Icontext, онлайн-кинотеатр ivi, картографическая компания 2gis, купонный сервис Biglion, школа I Love Supersport и разработчик искусственного интеллекта Dasha.AI. Пока мы не вышли из Ozon (в сентябре 2019 года. — Inc.), я активно занимался им. Сейчас — ivi и I Love Supersport, чуть меньше — Biglion.

— Насколько российский рынок привлекателен для инвесторов сейчас?

— Он не сильно привлекателен, но он не нулевой. Есть фонды и инвесторы — но их мало, — которые инвестируют сегодня в Россию. Если у инвесторов есть возможности, связи и человеческие ресурсы на зарубежных рынках, то интереснее сегодня вкладывать за рубежом.

— Какая проблема важнее в этом плане: размер российского рынка или политическая токсичность?

— Токсичность, конечно.

— Как вы её ощущаете?

— К примеру, через законодательство. Сначала приняли закон об ограничении доли иностранцев в СМИ, а потом — закон об ограничении доли иностранцев в видеосервисах. Но нам в последний момент удалось вставить в законопроект поправку, что это не касается тех онлайн-кинотеатров, чья основная аудитория находится в России. А сейчас готовится и реально пропихивается закон, согласно которому под это ограничение 20% попадут значимые интернет-сервисы.

Россия — очень привлекательный рынок. Я иногда думаю, что это законотворчество специально направлено на то, чтобы инвесторов не было.

— А дальше что?

— Ничего. Российские инвесторы, российские компании… И не нужно нам, чтобы здесь бегали какие-то иностранные фонды.

— Вы считаете, во власти действительно верят, что сохранять статус кво можно без экономического роста?

— Я думаю, что есть недооценка. Денег у власти очень много. У нас же профицит бюджета, и эти деньги складываются, рекордный золотой запас… Представьте себе, что вы лично сидите на гигантском кошельке, гигантское количество денег у вас под задницей, — ну что, вас какой-то рост волнует? Вам кажется, что вы все можете купить. Вот если бы у вас не было столько денег, тогда бы вы, наверно, стали думать, что надо бы что-то такое предпринимать. Ну, а если у вас полно денег, то всё, жизнь удалась!

И, наверно, во власти есть стратегическое непонимание происходящего. Окружающий мир растет другими темпами. Я уж не говорю про тот же Китай, для которого мы постепенно становимся совершенно придаточным звеном.

Действительно с инвестициями в России плоховато. Но я не говорю, что их вообще нет. Более того, есть очень успешные проекты. Но их мало, по пальцам можно пересчитать.

«В России зачастую плохо просматриваются возможности выхода»

— В каких сферах сейчас появляются интересные проекты в России?

— Во всех сферах, на самом деле. В России нет проблем с интересными проектами — вот же что удивительно. В России очень талантливые люди, которые могут как придумывать технологии, так и запускать инновационные бизнес-модели. Однако очень многие из этих проектов могут успешно развиваться и быть конкурентными не только в России, но и на международном уровне, только при наличии серьезных инвестиций.

И тут возникает проблема. Любой фонд, оценивая проект, думает, как ему потом выходить, и в России зачастую плохо просматриваются возможности выхода. Кто-то — не важно, стратег или существенно больший фонд поздних стадий, — дальше должен выкупить долю этих инвесторов, причем по цене выше, чем они заходили. Но кто может выкупить — зачастую непонятно. И поэтому большинство таких проектов скатываются в ситуацию, когда инвесторы смотрят, есть ли поток дивидендов, которые можно распределять и тем самым отбивать свои инвестиции.

Есть две игры. Одна игра, в которую играет весь мир, — про капитализацию. А вторая игра — про дивиденды, то есть текущий заработок. Выбор второй игры сразу закрывает огромное количество возможных направлений, где надо годами инвестировать, чтобы компания стала мощной и привлекательной, а инвесторы вышли и заработали.

Большинство интернет-компаний — в первую очередь, про масштаб, и зачастую они в течение многих лет убыточны, так как никаких дивидендов никто не платит. К примеру, Datadog, в принципе, может быть прибыльным, но тогда он не будет расти по 100% в год, как сейчас. Он сделал IPO, но он убыточный, там дивиденды никогда не платили и не будут платить в течение многих лет, — он вообще не про дивиденды, а про капитализацию.

«Яндекс» тоже про капитализацию: все его инвесторы заработали на IPO. Если закон [Горелкина] будет принят, то провести IPO будет невозможно, потому что компания тут же выйдет за 20%-е ограничение доли иностранцев в капитале.

— Что по-вашему должно произойти, чтобы во власти осознали, что государство не может быть столь же эффективным в экономике, как рынок?

— Мне кажется, на сегодняшний день у государства есть ощущение, что свободное предпринимательство возможно в среднем и малом бизнесе, а если бизнес становится большим, то его надо контролировать. Контролировать не обязательно напрямую через государство.

— Власти проявляют интерес к вашему фонду?

— Нет, к нам, к счастью, никакого интереса не проявляют. Пока. Власти проявляют интерес к конкретным компаниям, а не к фондам.

— А к вашим портфельным компаниям проявляют интерес?

— Конечно, проявляют. К счастью, пока у нас в России нет суперкрупной компании, которая бы держала большую долю рынка и по своим финансовым результатам считалась очень большой, — а значит, с ней надо было бы что-то делать. Нет, у нас пока все более или менее спокойно.

— Вы сказали о том, как действия российских властей мешают вашим российским проектам. А мешают ли русские корни, когда вы ведете переговоры с зарубежными компаниями?

— В разных странах по-разному. Естественно, приходится чуть дольше бороться, объяснять, чтобы тебя взяли в качестве инвестора. От этого момента никуда не денешься.

Но выручает то, что я рискнул и начал международную экспансию еще в 2011 году. Сразу после IPO «Яндекса» появились деньги, и я решил строить на них инфраструктуру международной инвестиционной компании, открыл офис в Нью-Йорке.

Если бы я начал делать это сейчас с теми же финансовыми ресурсами — это было бы намного сложнее. Я не говорю, что невозможно, но намного сложнее, чем тогда. А сейчас уже есть track record, внимание. Основатели новых компаний, которыми мы интересуемся, могут позвонить предпринимателям, которые с нами несколько лет, и узнать, насколько мы вменяемые инвесторы.

Больше всего проблем в Америке, меньше в Европе и совсем мало в Азии. Первые два случая, когда нас не взяли [в капитал] из-за российских корней, произошли только в последние полгода, с американскими компаниями.

— Вам прямо так и объяснили, что смущают российские корни?

— Да. Юристы компании, в которую мы хотели инвестировать, посчитали, что это дополнительные риски. Зачем им нужны риски, если рядом стоят другие инвесторы? Это американские компании, в Европе и Азии ничего такого не было. В Европе приходится что-то объяснять иногда, но тоже не часто.

— Что именно нужно объяснять в подобных ситуациях?

— Нужно объяснить, что я не олигарх в классическом понимании слова «олигарх». Что я не связан с чиновниками, с властью, что я независимый предприниматель. Я лично редко это объясняю, но команда объясняет.

Иногда просят документы. В таком случае мы отсылаем в банки, где уже прошли все проверки, и там могут объяснить. Очень часто ребята рассказывают мою биографию: как человек зарабатывал деньги, какие его достижения. Вот это существенно. Все боятся, что деньги, которые к ним зайдут, токсичны по политическим или криминальным соображениям. А поскольку Россия сейчас в целом обладает некоторой токсичностью в глазах западных юристов, риск-менеджмента, то возникают сложности.

Мне еще мешает, к сожалению, тот факт, что я член наблюдательного совета Сбербанка. Потому что, как член наблюдательного совета Сбербанка, я оказался в базе данных politically exposed persons (политически значимых людей. — Inc.). Это не надо читать дословно, потому что я вроде как вообще ничем не занимаюсь в политике — тогда с какого бодуна я politically exposed? Но, тем не менее, по правилам финансового регулирования, если я член наблюдательного совета крупнейшей банковской организации, контролируемой государством, я становлюсь politically exposed person.

— Из наблюдательного совета нельзя выйти?

— Можно. Но поскольку я считаю, что это неправильно, и пока мне удается преодолевать [связанные с этим трудности], я не выхожу. Меня вообще пригласил туда Греф именно потому, что я технологический человек. Там большинство людей — чиновники, а я единственный предприниматель.

— Разве все наблюдательные советы — это не формальности?

— Это правильно, там достаточно много формальностей — но, тем не менее, к примеру, в комитете по стратегии мы обсуждаем совершенно конкретные вещи. И я зачастую, когда мне кажется, что происходит что-то не то, я тоже высказываюсь.

«Главное, чтобы лидер был готов играть вдолгую»

— На каких нишах сейчас в основном фокусируется фонд? Или вопрос о фокусе на конкретные ниши вообще не стоит перед вами?

— Нет, стоит. Мы смотрим иногда необычные экзотические вещи, но в основном это фудтех, различные модели mobility (шеринг автомобилей, электросамокатов и других транспортных средств. — Inc.), digital health, финтех.

— У вас на каждую нишу разные команды?

— У нас небольшая команда: всего 12 человек на все рынки. Люди поделены по географии и экспертизам, и у каждого человека не одна ниша.

— Можете отранжировать по значению факторы, на которые вы смотрите, когда принимаете решение об инвестициях?

— В первую очередь, команда, во вторую — бизнес-модель.

В команде меня интересует лидер, в первую очередь. Важно чтобы то, что он хочет сделать с компанией, было его серьезной мечтой, чтобы он был сфокусирован. При прочих равных, его преимуществом может быть успешный track record, но это не обязательно. Дальше я косвенно пытаюсь понять, насколько он заинтересован брать в команду сильных людей, потому что часто вижу, что люди хотят быть царями горы и берут в команду людей слабее себя. На каком-то этапе это очень сильно мешает.

Главное, чтобы лидер был готов играть вдолгую.

По моему опыту, в среднем компания становится успешной после пяти лет работы. Естественно, сейчас я вижу, что у нас [в России] люди не готовы к таким временным горизонтам. Причем они были готовы в девяностых и двухтысячных годах — а сейчас не готовы. Это страх из-за неопределенности — его испытывают не только инвесторы, но и фаундеры, которые зачастую продают свои компании раньше, чем они становятся мощными.

А что касается бизнес-модели: зачастую бывает, что проекты интересные, но не масштабируются в крутую историю в силу особенностей либо рынка, либо модели. При этом они даже могут приносить прибыль. Простой пример: I Love Supersport. Это прибыльная компания, она платит дивиденды, но чтобы создать компанию с бизнес-моделью коучинга и выручкой $100 млн, нужно иметь 3 тыс. тренеров.

Опытный инвестор смотрит и понимает, что это хороший бизнес для основателя — но не для инвестора, потому что серьезного масштаба не просматривается.

— Почему тогда вы инвестировали в I Love Supersport?

— Это то, что называется passion. Интересно. Я понимаю, что отобью деньги и даже чуть-чуть заработаю.

— А «Суперлига триатлона» — это бизнес-проект?